Конец января в Карфагене
Шрифт:
Часы на широком запястье безвольно свешенной руки показывали без четверти три. В массивном кресле, это было кресло-кровать, маялся бухой Савчук — ровесник Глафиры, ударник из одного с ним ансамбля. Темно-зеленый свитер Савчука был заправлен под серые брюки клёш, из них выглядывали гэдээровские носки с клетчатым узором. Приятели только что выкурили по сигарете и, чтобы проветрилось, распахнули обе створки высокого окна. На кухонном стуле работала «Нота», с помощью которой Глафира переписывал диски самым малоимущим клиентам, не способным перейти на стерео. Один за другим звучали голоса (женского вокала было совсем мало) трехлетней давности, мелодии не столь отдаленные, чтобы вызывать умиление и
Утром Глафира пообещал родителям сходить в гастроном и за хорошим хлебом в дальнюю булочную, но, отоспавшись, вместо этого подключил бас-гитару через «Юпитер» к колонкам и пролабал до часа дня, когда магазины закрываются на обед. А в половине первого без звонка пожаловал Савчук, затравленный, ищущий забвения. Глафире еще предстояло вынести пустую бутылку, чтобы никто ничего не узнал. Гордость Савчука — густые русые волосы аккуратным горшочком а ля Джон Фогерти уже смотрелись отдельно от головы, как реквизитный паричок, выданный под расписку о невыезде.
Дважды пшикнув на виски одеколоном из пульверизатора, Глафира поставил флакон на томик библиотечного Герберта Уэллса и, машинально вытащив головную щетку, принялся разглаживать свои черные пружинистые волосы. В левом верхнем углу семейного «шпигеля» (как говорила его бабушка) золотилась красивая надпись «Дорогому Аркадию от Серебровых. 5 марта, 1968».
— Батин полтинник, — уточнил Глафира и мысленно про себя хмыкнул: «Пепл» уже лабали… в первом составе… но Глафира об этом ни хуя не знал… потому что не мог».
В дверь позвонили так, словно человек долго топтался у порога, не решаясь это сделать. Перебросив щетку в левую руку, Глафира повернул замок правой и протянул ее же, чтобы пожать руку Самойлова. В руке у того был долг — чирикман. Глаза смотрели насмешливо-дружелюбно.
— Шо на улице? — по-свойски осведомился Глафира. — Зусман? Шапку одевать?
Самойлову, несмотря на расставание с немалой для его двенадцати с половиной лет купюрой, было весело наблюдать за Глафирой, отпустившим усики а ля Омар Шариф, хотя больше всего он походил на злодея Хого-Фого из «Лимонадного Джо».
— Разувайся и хиляй туда. Посиди — послухай с Савчуком старые дела, ты же их любишь, вот и послухай… А я погнал за хаваниной.
Глафира облачился в неплохое, но совсем не модное полупальто и, как показалось Самойлову, слегка стесняясь, взял в руку бурую хозяйственную сумку (с неизбежной луковой шелухой на дне) цвета крашеных полов.
— Если Савчук начнет рыгать, — предупредил он с порога нарочито серьезно, — неси ведро!
Обождав, пока Глафира возился с ключами, запирая замок по ту сторону двери, Самойлов расстегнул болоньевую куртку, подтянул пошитые к летним каникулам брючки из вишневого вельвета, одернул свитер, чтобы не выглядывал расписанный шариковой ручкой, капроновый ремень, сделал шаг и в носках очутился в комнате-студии Глафиры.
Он сразу узнал Савчука, но только как обладателя фамилии. Ему почудилось, что этот молодой, но уже недосягаемо взрослый по сравнению с ним человек, подвергся какой-то обработке, перенес превращение и, пускай не до полной неузнаваемости, изменился в самую тревожную сторону.
Вблизи него даже не пахло вином, словно Савчук разучился дышать туда-сюда, как все живые люди. Хотя по его позе можно догадаться, что он, мягко говоря, пьяненький. Самойлову доводилось задерживать дыхание, мысленно отсчитывая секунды: 70, 75, 76… До 1976 года оставалась еще уйма времени. Савчук успеет отслужить свой срок и
снова сядет за барабаны. Интересно, что к тому моменту будут играть Deep Purple,и как будет называться их очередной альбом?.. И какую песню выберут и разучат Савчук с Глафирой, чтобы потом бацать ее на танцах у себя в Абразике?Самойлов слышал, как барабанит Савчук, когда тот подвизался еще в «Золотом ключике». Полпрограммы пела какая-то баба… девица… Самойлов не мог выбрать подходящее слово. Слышал, как играет, но они никогда не разговаривали, не обменялись даже парой фраз.
Он видел Савчука вполоборота, тот никак не реагировал на появление Самойлова. Казалось, его ноги уже не вылезут дальше из расклёшенных штанин, чтобы обнажилась полоска кожи поверх носок, а вязаные манжеты свитера будут прикрывать запястья на том же уровне вечно. Глафира как будто загипнотизировал пациента, а сам смотался, уверенный в том, что постороннему не под силу снять заклятье самостоятельно и вывести из оцепенения жертву Глафириных чар.
Время бежало, а двое в комнате все не решались прервать молчание. Пленка переползала с катушки на катушку своим чередом, словно магнитофон работал в режиме «запись», и где-то рядом была спрятана «мыльница» — дешевый микрофон для бытовых розыгрышей и поздравлений.
«Вот так и жизнь, — подумал Самойлов, усаживаясь на стул, втиснутый между диваном и тумбочкой, где стоял телефон. — Она идет, человек меняется, а времени впереди почему-то все больше и больше, только что с ним делать — хуй его знает».
Савчук всегда был старше Самойлова, поскольку родился на целых шесть лет раньше. И что ему делать со своим старшинством? Вот он — валяется скованный без кандалов и наручников, военнообязанный гражданин, которому напомнили… Впервые в жизни представился случай побазарить с настоящим ударником, и приходится молчать, как с той чувихой, что потащила его на какие-то жалкие «Песни моря» и показывала ему, как правильно дышать во время пения. Когда Самойлов узнал, что ее любимая певица… Толкунова, он проклял свое глупое любопытство, словно кто-то помимо воли спровоцировал его осквернить память Дженис Джоплин. При этом он допускал, что эта замарашка из музыкалки станет очень красивой, если ей дать подрасти.
Савчуку дали подрасти — и хули толку? Он — старший. Сквозь бледные щеки проступает чернота, будто внутри черепа темнеет его угасающий разум — мозг. Мозг — разум. Ефремовские образы: Дар Ветер. Мозг Разум. Но То Цо…
Щетина плохо гармонирует с идеальным горшком а ля Джон Фогерти. Впрочем, эту прическу Савчуку носить оставалось до слез недолго, хотя он никого не убил и не ограбил за свои неполные девятнадцать лет!
Посещая Глафиру летом, Самойлов этого не заметил (а глядя с улицы такое не приходило в голову) — из-за малиновых портьер… Да! Окна Глафириной комнаты упирались в кирпичный торец соседнего дома. Самойлову стало легче, он немного расслабился и отметил:
— У меня из кухни видно то же самое.
— Старый! — тихо позвали из кресла. — Будь другом, прикрой окно — дует… по ногам. И садись поближе. Не шугайся.
Если честно, Самойлов давно мечтал это сделать. Несмотря на пять, от силы шесть известных ему аккордов, играть он еще научится. Куда важнее, подсказывал ему внутренний голос, обучить себя общению с другими, интересными тебе людьми. Плюс к тому же ему тотчас стала слышна музыка, доигрывала его любимая «Леди Саманта». Какая-то детская решимость толкала его повозиться с магнитофончиком, напоминавшим, с какого нуля, фактически с бедности начинал свой гешефт ныне процветающий Глафира. Самойлов без стеснения вытащил из-под пианино винтовой стул и, оставив куртку на диване, подсел к Савчуку.