Конец января в Карфагене

— То они в своей Америке могут как угодно называть, а у нас написано правильно!

— Они — англичане… — едва успел даже не возразить, а квакнуть, как раздавленная лягушка, Самойлов.

— О! Худой! — дружелюбно окликает его ловкий и прыткий, как обезьяна, Короленко. Самойлов злится, но не реагирует. Вторично Короленко приветствует его уже по имени. Самойлов приближается, снова усаживается на дощатую «эстраду», и Короленко, заполучив слушателя, минут сорок пересказывает ему ужасы из книги «СС в действии».

Каганчик не поверил Вадюше, когда тот описал ему, как выглядит обложка пластинки тех самых Роллингов:

— Техасы, а ширинка, мотня со змейкой, на молнии. Расстегиваешь — а под нею трусы, вернее — плавки. Наверняка брехня!

Люди умеют оформлять, вздыхает Самойлов так незаметно, словно ему необходимо экономить кислород. А что умеет лично он? Ботинки зашнуровывать научился, когда пошел в школу, и понадобилось переодеваться для физкультуры? Тогда же он выучился и полюбил делать петли из продуктовой бечевки. Но на него орут — куда понес! В хозяйстве пригодится… Тот же Короленко может виртуозно сплести из цветной проволоки перстень и подарить его какой-нибудь Шиловой за красивые глаза…

А я что умею? Якорь, симметричный якорь из проволоки сплести не сумею. Что я могу? — Елку установить и украсить не смогу. Ее мне уже второй Новый год как перестали покупать.

Он припомнил, какую песню противопоставлял год назад, здесь, на этом месте, старший из Голиков. Песню из кинофильма «Белый флюгер». Он запомнил несколько строк, часть припева, но ему хватило одной, чтобы Короленко почти серьезно всполошился, заметив, как изменилось у Самойлова лицо:

— Э, Худик! Ты чё? Не принимай близко к сердцу — это же немцы.

А у Самойлова в голове скрипело:

— Заменяет мне маму и папу товарищ комендант.

Вон об тот канализационный… канализационный (!) люк его якобы ударили головой, подбрасывая, какие-то девчонки. Он был младенцем. И каждый раз, вспоминая это событие, домашние снова бьют его башкой об люк. Что же он, если дорастет, сфотографирует на паспорт?

Последняя шутка Самойлову понравилась, мысленно он уже настроился на изучение пугающе неотразимых «Роллинг Стоунз», от которых он сам себя отлучил год назад, угробив бобину с «Let it Bleed«. Стараясь не бесить Короленко, он начал мечтать о хорошей гитаре — такой, чтобы струны было легко прижимать.

Почему-то если смеркается, каждый участник дворового спектакля временно впадает в оцепенение, размышляя о чем-то своем. Просыпаются летучие мыши. Под ногами хозяек в шлепанцах вертятся мохнатые комочки болонок. Нарастает паника, после нее — усталость и сон. Сумерки не заставили себя ждать, они спустились чуточку раньше, чем на другой день. Ломающийся голос Самойлова уже не мог изобразить детское отчаяние.

Если бы это вдруг оказалось каруселью и сдвинулось с места, размышляет Самойлов, заранее испытывая тошноту, — тогда бы ветерок освежил его, высушил испарину, проветрил шведочку, заправленную в бесцветные штаны… Почему он до сих по ни разу не видел молнию в мужских брюках? Только сзади на юбках, но об этом сейчас думать не хочется. Тем более в обществе читающего мысли лемура Короленко.

На воздухе не жарко, градусов восемнадцать, однако из-за скованности, почти растительной недвижимости, призрак июльского зноя, едкой духоты, обретает власть над действительностью.

Самойлову мерещатся морщины на лбу, хотя их там нет, и не может быть в таком возрасте. Пряди выпадающих волос, так и не успевших отрасти, чтобы хоть как-то… Ему кажется, что жизнь заело в одном месте, и без конца повторяется одна пружинистая фраза, один выебон гитары с саксом. Самое странное, что он к этому привык. Даже подпевает в унисон. Но еще страннее, между прочим, что так оно потом и оказалось на самом деле: диск заедал, и секунд сорок записи сожрали полтора такта Can’t You Hear Me Knockin’.

Темнеть по-настоящему начнет после семи. Короленко, держа в кулаке сигарету, глаз не сводил со все той же розетки на столбе: один гвоздь — в одно отверстие, другой — в другое, а сверху, таким вот образом, перпендикулярно мы кладем третий гвоздь. Бесподобное будет зрелище… Замечтавшись, он разжал пальцы, и вместо гвоздя уронил под ноги чинарик. Искры сверкнули, рассыпались рубиновым цветом. Стемнело.

«Взвились вымпелы строек ударных, там, где бой ураганный прошел…» Агитационные щиты, изображающие историю комсомола с перечислением наград, служили неплохой ширмой для любителей выпить на свежем воздухе. Короленко уверял, точнее — добивался, чтобы ему поверили как немецкому перебежчику (Гитлер стягивает войска и т. п.), будто поздно вечером здесь «сношаются». Ему вторил жирный Флиппер, которого сегодня тоже вывезли на дачу. Если Флиппера спрашивали «Кто именно?» — он не моргнув глазом отвечал всегда одинаково: «Влюбленные».

Удостовериться, что они говорят правду, Самойлов никак не мог, потому что поздно вечером вертел свой приемник, с жадностью отслушивая и запоминая названия групп, имена солистов, фрагменты мелодий, какие только можно поймать в эфире.

— Вертел свой приемник… — усмехнулся Самойлов и неожиданно для себя, с чувством превосходства уточнил: — А не что-нибудь другое.

Правда, он тотчас покраснел, затем несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, разгоняя бесполезные и назойливые мысли. Ему показалось, что все вышеперечисленные подробности, включая «вымпелы строек», он не заучил поневоле, от нечего делать, а был вынужден из последних сил выдумывать сам, как будто пишет школьное сочинение.

За балконной дверью у Вадюши свет не горел. Видимо он перебрался к себе в комнату с красивейшим полукруглым балконом, где могли бы танцевать пары. В квартире этого гада почему-то два балкона. Интересно знать, за какие заслуги?

Пора домой! — спохватился Самойлов. Что я здесь сижу? Какой сегодня день — суббота? Суббота. Так бы и проворонил «Музыку для танцев». Он прижал к носу левую ладонь — пальцы почти не пахнут никотином. Хорошо.

Алкоголики не заставили себя долго ждать. Один из них — человек с «Радиоприбора» по фамилии Мещанинов, с бакенбардами под Хампердинка, негромко, но назидательно втолковывал Короленке: «Водку… Именно водку лучше всего закусить сочным яблочком», — поставив на столик для кинопроектора ногу в большущем немодном башмаке.

Штаны на молнии достались Самойлову и еще половине города гораздо раньше, чем он ожидал. Пролетели три летних месяца споров, анекдотов и киносеансов. Зашуршал болоньей и опавшей листвою сентябрь. Фигуры изящных девочек стали еще изящнее в осенних нарядах. То ли он сам так подумал, то ли опять где-то подцепил эту мысль. Самойлов не разбирался. Осенними днями он начал выходить на угол проспекта и, стоя под киоском, присматриваться к прохожим, больше внимания обращая уже на красивые, а не смешные черты женских лиц. Он очень надеялся, что его мысли никто не читает.

Однажды, в самом конце сентября, Самойлов увидел первую в своей жизни непраздничную толпу советских людей — очередь. Сперва он заметил лишь ее прирастающий к трамвайной остановке хвост. Потом он обратил внимание на синие свертки в руках бодро шагающих мимо него пешеходов. В «Доме Одежды» с черного хода «выбросили» Milton’s.

Май, 2009

ТАЛИСМАН

Мой транзистор давно на помойке, если только я не забыл его туда вынести. Если забыл, значит, он до сих пор валяется где-то здесь в кладовке, но я его больше не слушаю. Последняя новость, дошедшая до меня по радио, была достаточно печальной, чтобы стать поводом для запоя, короткого, как полеты первых космонавтов.