Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

В апреле 1991 года информирую об этом своем намерении М. Горбачева. Он просит не форсиро­вать решение, завершить работу в комиссии над новой программой КПСС. Осенью, многозначи­тельно добавил он, и подытожим. Идея внеоче­редного съезда витала в воздухе, но в момент раз­говора с генеральным я не принимал ее за нечто оформившееся. Еще меньше напрашивалось пред­положение, что М. Горбачев, как он утверждает теперь, обкатывал планы раскола партии и уже не просто идейного, но и организационного.

Как бы то ни было, я совершил, наверное, самую непростительную ошибку — согласился повреме­нить с отставкой до той самой злополучной осени, которая поставила крест на советском периоде исто­рии страны и поломала судьбы миллионов и милли­онов людей. Хуже того, мне хотелось разрядить напряженность, которой характеризовалась летом 1991 года ситуация в высшем звене государственно­го руководства. Тягостные предчувствия, недоста­точная осведомленность в раскладе сил или какие-то другие причины удерживали меня от списания главно­го архитектора перестройки с политических счетов.

Мое отношение к правовому нигилизму, что практиковался М. Горбачевым, не было для после­днего секретом. Собственно, на это я и рассчиты­вал после того, как в выступлении на съезде народ­ных депутатов СССР проакцентировал обязанность президента не только следить за исполнением зако­нов другими, но и самому блюсти их. Собачья пре­данность в политике — скверная услуга и патрону, и самому себе, и особенно делу. Она не имеет ни­чего общего с лояльностью и доверием, лучше все­го, если взаимными.

На заседаниях секретариата ЦК КПСС я не скупился на критические оценки прежде всего по­зиции М. Горбачева в ходе так называемых ново-огаревских сидений, где президент СССР, он же генсекретарь партии, сговаривался о чем-то неве­домом парламенту и правительству с Б. Ельциным и другими лидерами союзных республик. Итоги мартовского (1991 г.) общесоюзного референдума игнорировались, Конституцию СССР никто не от­менял, но она никак не связывала фантазии и ап­петиты политиков в Ново-Огарево. Медведь еще дышал, а с него сдирали и делили шкуру.

Без скидок на столько раз подводившую меня склонность думать о людях лучше, чем они заслу­живают, и вопреки господствующей сейчас в России моде задним числом делать всех хуже и глупее, кро­ме собственной персоны, могу утверждать, что я со­хранял лояльность М. Горбачеву до самого его зака­та. Одно из свидетельств тому — записки, которые направлялись ему в 1991 году. Я не останавливаюсь специально на ратификации в Верховном Совете пакета договорных урегулирований по германской проблеме, на мой взгляд выводивших за скобки жиз­ненно важные интересы Советского Союза. Даже в минуту распятия М. Горбачева в Верховном Совете РСФСР, транслировавшегося на весь Союз 23 авгу­ста 1991 года, меня занимала забота, как снизить об­щенациональный ущерб от случившегося, вошедше­го в летописание под названием «путч». В последнем личном контакте с М. Горбачевым именно в тот день я проинформировал президента и еще генсека, в частности, о том, какие из документов и материалов, затрагивавших лично его, остались в стенах Международного отдела ЦК, и рекомендовал пробудить у Б. Ельцина интерес к тому, чтобы архивы не оказа­лись безнадзорными.

Подобные разговоры из памяти не вымарать. М. Горбачев, похоже, не ханжествовал. Собесед­ник был преисполнен жалости к себе, когда про­сил войти в его беспомощное положение. Может быть, заметил он, все еще как-то образуется, если немного потерпеть.

А чего, собственно, он ждал? Деятельность КПСС на территории Российской Федерации Б. Ельцин росчерком пера запретил. Сходное постигло партию в других республиках Союза. Не терпеть, а поско­рее сбросить ставшие веригами обязанности гене­рального секретаря, примоститься к тем, кто занял­ся поношением и ощипыванием вчера казавшейся всесильной партии, — вот чем сам Горбачев занял­ся. Надеялся сойти за сверхоборотня и жертву, что­бы продлился его политический век? Кто знает, кто знает. Если М. Горбачева не заземлили унижения и разочарования после свержения с трона и он выс­тавил на поругание свою кандидатуру на президен­тских выборах в России 1996 года, то почему бы пятью годами раньше ему не возводить воздушные замки? Звездная болезнь — недуг, к которому по­чти невозможно подобрать верное снадобье.

Глаза III. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КОНЦЕПТ ПЕРЕСТРОЙКИ. ИМЕЛСЯ ЛИ ВЫБОР?

Почти все в живой и неживой природе соверша­ется по имманентно присущей каждому явлению программе. Это настолько очевидно и привычно, что люди принимают сию данность как пропись высшего разума или рока.

Программы, если соотносить их с человеческим сообществом, есть не что иное, как закодированный в генах или подсознании, на бумаге или в дискетах компьютера вектор. Каждому из нас он словно пу­тевка на целую без остатка жизнь — со множеством маршрутов и перекрестков на выбор.

Будучи рожденными равными, люди чаще всего ищут способы выразить и утвердить себя в нера­венстве, в противопоставлении интересов вместо их сочетания. Разные нации и системы различно сли­вают посылки в реалии. Так было, когда ось пла­неты Земля еще не сгибалась от демографических и экологических перегрузок. Мало что изменилось к лучшему и после того, как земляне ощутили пре­делы своей экспансии и стали чаще поглядывать на Марс: не прообраз ли это будущего нашей плане­ты, испившей последний глоток воды и лишившей­ся из-за человеческих несовершенств своей уникаль­ной атмосферы?

К чему это говорится? Чуть-чуть терпения, и ста­нет понятным, куда клонит автор.

Не каждая прямая в политике является кратчай­шей между двумя точками. На поверку частенько стрясается нечто противное задуманному, прочер­ченному в кабинетной тиши на ватмане. Пример Советского Союза осядет во всех хрестоматиях, мо­жет быть, как самая показательная иллюстрация к безыскусной аксиоме — от великого до смешного нас отделяют полшага. Не пошел правителям моей страны впрок ни чужой, ни собственный опыт. Они словно задались целью повторить все мыслимые и немыслимые ошибки и просчеты. Чтобы испытать на запредельных нагрузках терпение народа и вы­носливость конструкций системы? Как эксперимен­таторы ставили опыт на чернобыльском реакторе.

Прямой продуктообмен, представлявшийся в те­ории идеалом в тандеме производство — потребле­ние при социализме, был вчерне опробован в деле после Октябрьской революции 1917 года. Он сра­зу же обнаружил свою практическую несостоятель­ность. Попытайся В.И. Ленин упорствовать, наси­ловать теорией действительность, Советская Россия кончилась бы, самое позднее, в 1922—1923 годах без всяких там вооруженных интервенций и блокад. Спасение пришло не от человека с ружьем. Выру­чили новая экономическая политика, реабилитиро­вавшая рынок, валютная реформа, сделавшая рубль стабильным и конвертируемым, принятие многоук­ладное™ за основу хозяйственной деятельности.

Сложнее получилось с прямой демократией. Здесь теория и практика могли бы сомкнуться и взаимно обогатить одна другую. И не было нужды копаться в преданиях о новгородском или псковс­ком городском вече. Перед глазами стояли много­гранные традиции крестьянских общин и сослов­ных сходов, в первое десятилетие после 1917 года еще не заклейменных каленым железом.

Возможностей было не занимать, если бы... Если бы не военный коммунизм как реакция на масси­рованное империалистическое вмешательство во внутренние дела России и спровоцированная извне гражданская война, если бы кажущаяся простота, по сути, антидемократического, дикта­торского правления не возобладала в тогдашнем советском руководстве над здравомыслием, если бы не были преданы принципы, собственное уче­ние о народовластии.