Консерватизм в прошлом и настоящем

Западная демократия, утверждал, рассуждая в этом же духе, Кальтенбруннер, сама себе враг. Она развивает все грозящие ей опасности в себе самой^{278}.

С этих же позиций атаковали демократию и американские неоконсерваторы. Так, для С. Хантингтона демократия «хороша» лишь до определенных пределов, после чего превращается в свою противоположность. Поэтому стабильность государственного строя требует определенной степени неучастия граждан в демократическом процессе^{279}. Разумность народа «как основа законного конституционного правления»^{280} оценивается скептически. Соответственно, общественное мнение предлагается дифференцировать на «истинное» (т. е. то, которое устраивает консерваторов) и ложное, пронизанное эмоциями и аффектами (то, которое их не устраивает)^{281}.

В наиболее концентрированной форме ориентация на свертывание демократии воплощена в теории «демократического господства элит», представляющей собой в действительности апологетику антидемократического элитарного всевластия. Согласно этой теории, высшие группы господствующего класса образуют не только наиболее действенную и творческую силу общества, но, более того, основу его существования.

История государств и народов, заявлял Кальтенбруннер, — это история элит. Они существовали и существуют во всех социальных системах, во все времена. Элита откликается на требования и запросы времени, масс, принимает решения, способные увлечь массы. Дифференциация, являющаяся постоянной чертой социальной эволюции, это естественный путь образования элиты. Поэтому стремление определенных общественных сил приостановить образование элит, препятствуя дифференциации, по сути своей реакционно^{282}.

«Массы, а не элиты становятся потенциальной угрозой для системы, и элиты, а не массы являются ее защитником»^{283},— писал один из активных проповедников этой теории в Федеративной Республике П. Барах.

Суть теории «демократического господства элит» может быть сведена к нескольким основным положениям.

Первое из них основано на утверждении, будто в современных условиях, для которых характерно значительное усложнение проблем, встающих перед обществом, роль элитарных групп, компетентных в деле управления, по сравнению с прошлым не только не уменьшается, но существенно возрастает.

Французский консервативный политик и идеолог М. Понятовски, доказывая этот тезис, обосновывает его потребностями научно-технической революции. «В приближающуюся научную эру, — пишет он, — эгалитарный антиэлитизм — не просто наивное заблуждение, а смертельная опасность»^{284}. Примерно к тем же аргументам прибегает близкий к ХДС западногерманский идеолог X. Шельски. Ответственность и контроль за развитием индустрии и техники, утверждает он, должны находиться в руках технологической элиты, принимающей решения исключительно на основе «деловых императивов»^{285}, которые она сама определяет. Демократия больше не нужна, ибо современная техника не нуждается в узаконении.

Второе положение исходит из того, что «обычный люд» по своей сути не приспособлен к тому, чтобы воздействовать на процесс управления обществом. «Высокий уровень цивилизации индивидов, повышение профессиональной квалификации и интеллектуализации масс не препятствуют прорыву атавистических комплексов», — утверждает западногерманский консервативный политолог К. Кене, осуждая всеобщее избирательное право, «при котором голос университетского профессора, экономического руководителя и профессионального политика оценивается не выше, чем голос человека, окончившего вспомогательную школу, или уголовника, пока ещё не лишенного «гражданских прав»». И далее: «…масса никогда не осуществляет власть. В крайнем случае она применяет насилие. Масса — это не мотор, а в лучшем случае — колесо»^{286}.

Накопленный нами опыт, вторит ему известный американский политолог консервативного направления Дж. Сартори, свидетельствует о том, что «представления о самоуправляющемся демосе основаны либо на несостоятельном мифе, либо на демагогических лозунгах» и что в обоих случаях «это может привести к банкротству системы»^{287}.

Негативное отношение к народу как носителю власти неизбежно влечет за собой пересмотр такого считавшегося «органическим» постулата классической буржуазной теории демократии, как равенство (третье основное положение теории «демократического господства элит»).

Непримиримым противником равенства был ныне покойный патриарх итальянских консерваторов Д. Преццолини. Неравенство и иерархия составляли в его глазах фундаментальную основу консерватизма. Он не жалел усилий, чтобы, ссылаясь на «данные биологической науки», «опровергнуть миф», будто люди рождаются «равными и добрыми» и лишь общество превращает их в «неравных и злых»^{288}. Об аналогичных заявлениях Р. Скрутона уже говорилось выше^{289}.

«Политическое равноправие и народный суверенитет не являются абсолютными целями, — писал по этому поводу один из «классиков» консервативно-неопозитивистского подхода к исследованию политических проблем американец Р. А. Даль. — Необходимо задаться вопросом, в какой мере мы готовы жертвовать свободным временем, неприкосновенностью интимной сферы, согласием, стабильностью, уровнем доходов, степенью безопасности, прогрессом, статусом и, вероятно, многими другими целями во имя дальнейшей реализации политического равенства… Легко убедиться, что никто не намерен полностью поступаться этими целями во имя политического равенства и народного суверенитета»^{290}.

Враждебное отношение к идее равенства образует стержень системы взглядов американского неоконсерватизма. Ключевой для понимания таких взглядов, по мнению ряда исследователей этого феномена, является статья И. Кристола «О равенстве», опубликованная в ноябрьском номере «Комментари» за 1972 г. В ней выражалось недовольство тем, что идея равенства приобрела первостепенное значение и превратилась благодаря разочарованию интеллигентного «нового класса» в буржуазном обществе и его ценностях в основной критерий оценки законности того или иного социального строя. Такой подход, заявлял Кристол, «опасен и исторически необоснован; он предъявляет обвинение в незаконности всему человеческому роду… т. е. фактически ставит под сомнение достоинства Иерусалима, Афин, Рима, наконец, Англии в елизаветинскую эпоху, где неравенство рассматривалось в качестве необходимого условия для достижения идеала совершенства — как в индивидуальном, так и в коллективном смысле»^{291}.

Разумеется, не все идеологи консерватизма согласны с подходом к проблемам демократии, характерным для сторонников теории «демократического господства элит». Однако имеющиеся различия не мешают им быть едиными, когда речь заходит о сути дела. Все они согласны в том, что нынешний объем демократических прав народа, в развитых капиталистических странах «слишком велик». Все они стремятся к тому, чтобы участие населения в политическом процессе было сведено к единовременному электоральному акту. Любые предложения, направленные на расширение такого участия путем использования элементов прямой демократии, решительно отвергаются и провозглашаются губительными. Основные усилия предлагается направить на то, чтобы разрыв между «электоральной массой» и представительными институтами был максимально большим.

В качестве одного из наиболее эффективных средств достижения этой цели рекомендуется стратегия «деполитизации политических отношений». Суть ее состоит в том, что проблема политического решения низводится до уровня выбора между двумя продавцами политического товара, различия между которыми имеют второстепенное значение. Соответственно политическая система уподобляется свободному рынку, на котором продавцы политического товара, прибегая к коммерческой рекламе, навязывают его потребителю, и победителем оказывается тот, кто в состоянии сделать это более ловко. Ставка в этом случае делается на то, что использование такого механизма в конечном итоге приведет к отчуждению масс от политического процесса, воспринимаемого в таком варианте как чуждое интересам простого человека, бесперспективное и грязное дело. И действительно, в США, где подобная модель применяется долгое время и в наиболее обнаженном виде, уровень политической включенности и политической активности граждан (даже в самой первичной, электоральной форме) наиболее низкий в капиталистическом мире.

По мере распространения подобной стратегии на другие промышленно развитые капиталистические страны в них также падает интерес к электоральному процессу, что находит одобрительную оценку у идеологов консерватизма. Определенный процент людей, не принимающих участия в выборах в цивилизованной демократической стране, писал по этому поводу X. Шельски, является показателем политической стабильности, ибо означает, что люди не ожидают от будущего правительства никаких радикальных перемен^{292}.