Консерватизм в прошлом и настоящем

Фактически курс Де Гаспери находился в русле реформистского консерватизма. Излагая свою политическую философию, он не мог обойти молчанием имена де Местра и де Бональда, чьи представления являются частью христианской концепции политической жизни, но близки ему были не они, а мыслители, на которых в равной мере претендуют и консерваторы и либералы: Монталамбер и особенно Токвиль^{229}.

Реформистский импульс ХДП выдохся довольно скоро, инициатива искренних сторонников серьезного социально-экономического и политического обновления была парализована. Этому способствовало соглашение между Де Гаспери и главой могущественного объединения итальянских промышленников Конфиндустрии А. Костой.

В Западной Германии приспособление консерватизма к послевоенному миру также проходило через посредство христианской демократии. Под ее знаменами консерваторы не просто укрылись, но и осуществили определенную переоценку ценностей. Влиятельные прежде консервативные экстремисты утратили былые позиции. Перестал существовать такой оплот традиционалистского и экстремистского консерватизма, как восточнопрусское юнкерство. Западногерманская буржуазия стала осваивать англосаксонские политические нормы и идеологические постулаты. Как пишет леволиберальный западногерманский историк Г.-Ю. Пуле, в ФРГ сложился новый консенсус, консервативный по сути, частично импортного происхождения. В его основу были положены экономическая доктрина «социального рыночного хозяйства» и парламентаризм. С большим запозданием распространился и «либеральный консерватизм»^{230}. Возник живой интерес к Берку; кружок имени Берка проводит в Зальцбурге специальные семинары. В ФРГ активно откликнулись и на книги Р. Керка.

В ФРГ в еще большей степени, чем в Италии, центром притяжения всех консерваторов стала христианская демократия. Этому способствовало и пятипроцентное конституционное сито, перекрывшее путь в бундестаг мелким партиям. Поэтому многочисленные партии и группы, чаще всего правоэкстремистского толка, в конечном счете были переварены в котле Христианско-демократического и Христианско-социального союзов (ХДС/ХСС). Тем более что в недрах этого партийного блока было покончено с делением по религиозному признаку. Послевоенная христианская демократия объединила в своих рядах католиков и евангелистов.

По своему составу это широкое объединение просто не могло быть чисто консервативным. На левом крыле ХДС группировались сторонники социальных реформ либерального типа, но они лишь придавали партии более привлекательный в глазах трудящихся глянец, не оказывая глубокого воздействия на партийную политику, которая оставалась в принципе консервативной.

Важным фактором, укрепившим консервативный характер политического курса христианских демократов во главе с их лидером и первым федеральным канцлером К. Аденауэром, была «холодная война». Участвуя в ней, ФРГ не без успеха претендовала на роль европейского бастиона Запада против большевизма. Недаром Аденауэр, наряду с Черчиллем и Де Гаспери, неоднократно удостаивался похвал за «консервативный интернационализм». «Антикоммунистический консервативный интернационализм Черчилля, Аденауэра и Де Гаспери после второй мировой войны, — писал П. Вирек, — параллелен консервативному интернационализму Меттерниха, Кэстльри и Талейрана после 1815 г.»^{231}

Не прошло и года после образования ФРГ, как применительно к правлению Аденауэра (1949–1963) появился термин «реставрация». Несмотря на новое начало политической жизни, у кормила правления стали политические деятели в возрасте за шестьдесят лет, над которыми довлел опыт прошлого. В администрации и судебных органах оставалось множество старых чиновников, бундесвер был укомплектован офицерами вермахта; самое же главное — сохранился костяк финансовой олигархии. Сам Аденауэр выглядел этаким «отцом-спасителем» вроде Гинденбурга. Линия преемственности с консерватизмом прошлого не была прервана ни в политике, ни в идеологии. Поэтому реформистский консерватизм в ФРГ был отягощен грузом правоконсервативных традиций и пережитков.

В целом, пишет советский исследователь С. Л. Сокольский, «на базе общего стремления к реставрации капиталистических порядков в ХДС после войны оформилось широкое согласие консерваторов и либералов по ключевым социально-экономическим вопросам. В основе этого консервативно-либерального консенсуса… лежала взятая ХДС на вооружение экономическая доктрина неолиберализма»^{232}.

Доктрине неолиберализма, на которую опирался правящий блок, придало престиж так называемое экономическое чудо; благодаря ему ФРГ стала ведущей индустриальной западноевропейской державой. Экономические успехи ФРГ позволили выделять средства на социально-политические мероприятия; их эффект усугублялся тем, что, протягивая трудящимся пряник, западногерманская буржуазия использовала и кнут. Прежде всего правительство запретило компартию и многие другие прогрессивные и демократические организации. Социально-политический курс проводился искусно: порой буржуазия шла на превентивные уступки, упреждая некоторые требования трудящихся, и тем самым создавала себе репутацию ответственного социального партнера.

Сами реформы преследовали сугубо консервативную цель — создание сбалансированной общественной структуры, которая уже не будет нуждаться ни в каких реформах и надолго обеспечит классовое господство буржуазии. Эта консервативная цель боннского реформизма ясно обнаруживается в теории и практике так называемого «сформированного общества». О том, что ФРГ уже вышла на этот рубеж, провозгласил на XIII съезде ХДС (март 1965 г.) тогдашний федеральный канцлер, «отец экономического чуда». Л. Эрхард. Такое общество, по его словам, должно состоять «не из классов и групп», стремящихся к взаимоисключающим целям; оно «по своей сущности кооперативно», базируется на «взаимодействии всех групп и интересов», предприниматели и рабочие «в обоюдном понимании и признании своих особых функций несут совместную ответственность за эффективность хозяйства и общества»^{233}.

В начале 60-х годов видный консервативный философ А. Гелен выдвинул понятие «кристаллизация» применительно к культурной и общественной жизни, подразумевая под этим состояние, «которое наступит, когда полностью разовьются заложенные в ней возможности»^{234}. Другой крупный представитель консервативной философской мысли Г. Шельски считал, что «индустриальное общество» вступило в процесс «стабилизации», вкладывая в него примерно тот же смысл, что Гелен в понятие «кристаллизация». Так что Р. Альтману, известному публицисту и влиятельному менеджеру, тесно связанному с монополистическими кругами, оставалось только придать рассуждениям философов более четкую политико-социологическую форму, ориентированную на массовое восприятие. Он и запустил на орбиту массовой информации лозунг «сформированное общество», ставший благодаря канцлеру Л. Эрхарду официальным.

Важно отметить, что «сформированное общество» ассоциируется у его апологетов с состоянием покоя, стабильности, весьма напоминающим эквилибриум консервативных теорий прошлого века. Нетрудно уловить в нем и признаки «органической концепции», так как все звенья «сформированного общества» рассматриваются в качестве системы взаимосвязанных и взаимодействующих элементов; неисправность одного из них угрожает функционированию системы в целом. Но в данном случае органическое переходит в техническое, само функционирование системы выглядит техническим процессом. Здесь неуместна демократия, индивиду отводится «роль винтика или шестеренки» с «научно-технической цивилизацией идея демократии теряет свою, так сказать, классическую субстанцию». Вместо политического волеизъявления парода выступает потребность самого научно-технического развития. Ключевым критерием легитимности власти оказывается техническая эффективность, «оптимальное функционирование»^{235}.

При таком технократическом подходе оптимальное функционирование фактически заменяет провиденциальное, волю бога. Необходимость общественного функционирования не оставляет места для классовой борьбы. «Сформированное общество» трактуется как социальная общность, преодолевшая классовые антагонизмы. Поэтому все попытки трудящихся отстаивать свои интересы предстают как функциональное нарушение, а те, кто ведут классовую борьбу, — как враги, нарушители социального мира, которых нужно просто-напросто устранить. Из рассуждений консервативного государствоведа Э. Форстхоффа, стяжавшего известность еще в «третьем рейхе», вытекает, что нарушение присущего «сформированному обществу» покоя создает чрезвычайное положение, преодолеть которое можно чрезвычайными же мерами, не исключая диктатуры.

В целом технократический консерватизм в ФРГ был ближе к правому консерватизму, чем реформистскому. На нем порой даже лежал экстремистско-консервативный налет. Неудивительно, что такой консерватизм привлек симпатии лидера правого крыла западногерманской христианской демократии Ф.-Й. Штрауса. На съезде ХСС в 1968 г. он настоял на том, чтобы партия обзавелась прилагательным «консервативная»^{236}.

За технократический консерватизм ратовал и ведущий идеолог экстремистского консерватизма, поклонник «консервативной революции» А. Молер. После майских событий 1968 г. во Франции он призвал консерваторов отказаться от критического отношения к «бездушной» технике, стать на защиту «индустриального общества» от левых сил. По сути дела, Молер и его единомышленники, как признает либеральный политолог М. Грейффенхаген, превратились в «партию порядка», стоящую, на страже устоев «индустриального общества»^{237}. Современное «индустриальное общество» привлекает Молера тем, что в нем иерархия на основе достижений НТР еще более безжалостна, чем сословная, а «эгалитарная идеология сталкивается с эффективностью»^{238}.