Консерватизм в прошлом и настоящем

Существенно отличаются де Местр и де Бональд от Берка и своим отношением к реформам. Если английский консерватор пытается связать реформы с традицией, то французские реакционеры противопоставляют традицию и авторитет реформе. Сама по себе концепция реформы, на взгляд де Местра, несостоятельна. Любой политической конституции присущи врожденные дефекты в силу несовершенства природы человека, а так как природу человека нельзя изменить, то нет смысла пытаться изменить конституции. Вообще акт творения — не дело человека, и, следовательно, реформа тоже не в его власти. В припадке безумия человек может лишь разрушить дело рук божьих; одна только религиозная традиция сочетает в себе созидательную и консервативную сущность^{37}. Самым великим бедствием называет де Местр дух обновления^{38}. Де Бональд готов допустить только изменения в законах религиозного общества, т. е. исходящих от церкви. Новации же в общественной жизни всегда, по его мнению, вносят большую смуту в гражданское общество. В лоне реформы, предостерегает де Бональд, рождается республика, а в лоне республики — реформа^{39}. Наконец, самый «убийственный» аргумент де Бональда: авторитет не может быть реформирован, поскольку он непогрешим, иным же он и не может быть, потому что тогда он не был бы авторитетом. Далее круг замыкается: если обществу присущ авторитет, то ему тоже свойственна непогрешимость, и оно не должно быть реформировано^{40}.

В целом вопреки постоянно декларируемому стремлению к конкретности, учету реального опыта как де Местр, так и де Бональд крайне метафизичны. Свои положения они склонны считать верными на все времена и для всех народов. Недаром де Местру так нравилось введенное в обиход германскими философами понятие «метаполитика», предполагающее наличие в политике абсолютных законов. В этом отношении их образ мышления существенно отличается от живой, гибкой, хотя и непоследовательной, мысли Берка, чуждой абстракции и догматизму.

Важно отметить, что в отличие от Берка, чья книга сразу же стала, пользуясь современным выражением, бестселлером, труды де Местра и де Бональда имели первоначально незначительный резонанс. Их активная циркуляция началась после 1815 г., когда наступила эпоха Реставрации, восстановления сметенных революцией и наполеоновскими войнами порядков и династий, масштабная попытка не только затормозить, но и повернуть вспять ход истории. Идейной платформой Реставрации как раз и явился принцип легитимизации: легитимным, или законным, реакционеры считали «старый порядок», существовавший до 1789 г.

Для осуществления на практике этого принципа вскоре после Венского конгресса, 26 сентября 1815 г., в Париже монархами Австрии, России и Пруссии был основан Священный союз, к которому затем присоединились другие монархии Европы. Главная задача союза заключалась в подавлении революционных и национально-освободительных движений. Естественно, что прикрытием реакционного союза служили высокопарные фразы о необходимости даровать континенту прочный и длительный мир. Не изживший еще до конца туманных либеральных веяний молодости российский император Александр I пытался было включить в акт о создании союза кое-какие положения, способные посеять иллюзии у тех, кто не принимал крайности легитимизма, но австрийскому канцлеру К. Меттерниху удалось отговорить царя от этой «либеральной» затеи. И хотя инициатором создания союза был российский император, его подлинной душой, живым воплощением стал именно Меттерних (1773–1859). Интересно отметить, что поначалу он не сумел оценить те возможности, которые таились в этом альянсе для международной, и особенно австрийской, реакции, назвав акт о создании Священного союза «пустым и трескучим» документом. Но очень скоро австрийский канцлер круто изменил свое отношение к Священному союзу и взял на себя роль его дирижера и играл эту роль вплоть до революции 1848 г.

В историю Европы австрийский канцлер вошел как автор пресловутой «меттерниховской» системы, принципы которой до сих пор находят отклик среди консервативных политиков и идеологов. Тот факт, что эта система развалилась под натиском революционного процесса, не мешает кое-кому из современных консерваторов считать Меттерниха великим политическим деятелем, поскольку в течение трех десятилетий ему в той или иной мере удавалось поддерживать реакционный порядок. Сам Меттерних без излишней скромности говорил о себе так: «В течение тридцати лет я играл роль скалы, о которую разбивались ужасные волны»^{41}. Благодаря незаурядному дипломатическому искусству, умению сыграть на страхе монархов перед революцией Меттерних сумел добиться такой позиции в европейской политике, которая явно превосходила удельный вес представляемой им Габсбургской империи.

По психологии, по складу ума Меттерних был аристократом XVIII в., циничным сибаритом с повадками грансеньора, хотя титулы и огромное богатство достались ему отнюдь не по наследству. В высшее общество Вены беглец из оккупированной французами Рейнской области проник благодаря женитьбе (в 1795 г.) на внучке канцлера Кауница. С его стороны это был брак явно по расчету, впрочем, не помешавший ему вести жизнь в весьма фривольном стиле вельмож XVIII в. Новый, XIX век был ему чужд во многих отношениях. Меттерних не раз сожалел о том, что родился слишком поздно или слишком рано (поскольку он считал, что история движется по кругу).

Благодаря, в частности, его усилиям, европейская дипломатия сохранила в те годы не только кабинетный, но и куртуазный характер. Еще Венский конгресс называли танцующим конгрессом. В таком же духе проходили и конгрессы Священного союза, собиравшие весь цвет европейской аристократии, признанных светских львов и львиц. Решения, в результате которых лилась кровь тысяч борцов за национальное освобождение, противников феодально-абсолютистских порядков, принимались в краткие промежутки между балами и иными увеселениями. Известный французский дипломат М. Палеолог с едкой иронией писал о Меттернихе, провозглашавшем на конгрессах «вечные законы морального порядка», а по вечерам спешившем в салон своей любовницы, в данном случае графини Ливен^{42}. Когда склонный к аскетизму де Бональд на Веронском конгрессе (1822) увидел «поборников легитимизма», он с возмущением писал одному из друзей: «Этот конгресс с его празднествами и гала-представлениями заставил меня подумать о Вавилоне»^{43}. Все это в его глазах выглядело отвратительно и позорно. Но именно в такой обстановке Меттерних чувствовал себя как рыба в воде. Пожалуй, лучше всех знавший Меттерниха Ф. Генц следующим образом характеризовал своего патрона: «Не человек сильных страстей и быстрых действий; не гений, не большой талант; холодный, спокойный, невозмутимый и расчетливый»^{44}. Анализируя политические взгляды и деятельность Меттерниха, Генри Киссинджер в своей книге «Восстановленный мир» (о ней речь еще будет идти) оценивал австрийского канцлера как «посредственного стратега, но великого тактика»^{45}.

В связи с этой оценкой возникает важный вопрос о специфике консервативной политики вообще. Можно ли придерживаться долгосрочной стратегии, не видя длительной исторической перспективы? Правы ли те исследователи, которые пишут, что Меттерних, будучи по духу человеком прошлого века, не понимал век текущий? Ведь он обладал большим политическим опытом, острым социальным инстинктом, чтобы почувствовать приближение новой грандиозной революционной угрозы. Его чувствительность обострялась еще и тем обстоятельством, что он был канцлером раздираемой массой противоречий лоскутной, многонациональной империи. Правда, большинство ссылок на непреодолимый дух времени было сделано им задним числом, после 1848 г., видимо, для того, чтоб как-то оправдать свое поражение. Но и от более ранних времен оставались свидетельства его исторического пессимизма. В письме Меттерниха российскому министру иностранных дел Нессельроде (1830) можно найти такую фразу: «В глубине души я сознаю, что старая Европа обречена»^{46}. Свою задачу он видит в том, чтобы отсрочить неизбежное.

На это и была нацелена «система Меттерниха». Правда, самому австрийскому канцлеру этот термин не нравился, он считал его изобретением досужих умов, предпочитал говорить о «принципах». Тем не менее автор наиболее солидной биографии Меттерниха Г. Р. фон Србик полагал, что, несмотря на декларируемое канцлером отвращение к абстракциям, можно говорить о «меттерниховской системе», что в ней содержится «метаполитический» момент, сближающий ее в этом смысле с построениями Ж. де Местра^{47}. Конечно, Меттерних и не помышлял об универсальной теократической монархии. Он стоял на конкретной почве международных отношений своего времени, но охранительное, консервативное миропонимание привело его к идее эквилибриума в виде сбалансированной системы европейских государств, основанной на соблюдении баланса между наиболее могущественными державами, солистами европейского концерта. Внешнеполитический эквилибриум теснейшим образом связан с внутриполитическим господством консервативных сил. По Меттерниху, «покой являлся первейшей потребностью для жизни и процветания государства». При таком «покое» нет места свободе, парламентаризму. «Слово «свобода», — говорил Меттерних, — является для меня не исходным, а конечным пунктом. Исходный пункт — это слово «порядок». Свобода может покоиться только на понятии «порядок»^{48}. Понятие «парламентаризм» для Меттерниха было созвучно понятию «революция».

Несмотря на сугубо практический и светский характер меттерниховского принципа эквилибриума, он типологически родственен подходу де Местра. Это обстоятельство уловил М. Палеолог в своей характеристике «системы Меттерниха». Все сводится, писал он, к простой формуле: «способствовать внешнему миру между нациями путем равновесия сил и союза коронованных властителей — внутреннему миру в государстве путем объединения консервативных властей и совместных действий легитимных правительств. Это не что иное, как органическое и трансцендентное понимание человеческого общества, «мировоззрение», подобное христианской теократии средневековья, религиозное попечительство над народами в католическом феодальном государстве»^{49}.

Подобная система равновесия с железной необходимостью предполагала интервенцию против социальных и социально-освободительных движений, нарушавших эквилибриум. Она должна была сковать движение исторического процесса, заставить время остановиться, и это обрекало ее на конечный провал. Однако историческая обреченность такого рода политики не означает, что она, пусть на ограниченное время, не способна оказать серьезного сопротивления социальному прогрессу.

Система Меттерниха, как и вся его политическая деятельность в качестве дирижера европейского концерта держав, неотделима от более скромной фигуры его ближайшего советника и соратника Ф. Генца (1764–1832). Истоки идей меттерниховской системы можно обнаружить в опубликованной еще в 1801 г. книге Генца «О политическом положении Европы до и после Французской революции». В ней проводилась мысль о том, что все беды Европы происходят от небывалого преобладания одной из европейских держав — Франции. Это нарушило «равновесие», «истинную федеративную систему»; пока это равновесие сохранялось, народы континента пользовались благами мира. В описании Генца двадцать лет, предшествовавших революции, выглядят периодом мира и процветания, временем, когда «просвещенный, милосердный и мирный образ мыслей завладел в большинстве европейских стран массой народа»^{50}. Мудрые государственные деятели видели недостатки тогдашней федеративной системы и разумно, не торопясь работали над улучшением «общественной конституции Европы». Но Французская революция и развязанные ею войны разрушили благотворную систему. Единственный путь к спасению Европы — восстановить её. Этой задаче Генц посвятил свои силы.