Консерватизм в прошлом и настоящем

Противниками Пиля в партии были так называемые «ультра» — могущественная группировка консерваторов-землевладельцев во главе с Р. Вивианом, маркизом Чандосом, Э. Нэтчбуллом. Вместе с ними против Пиля выступали «тори-радикалы», аристократы из общества «Молодая Англия», у которых ностальгия по «доброй старой Англии» сочеталась с расчетом привлечь на свою сторону политически незрелых рабочих, страдавших от ужасов капиталистической эксплуатации. Кроме того, наиболее дальновидные из тори-радикалов, в частности их идеолог, выходец из мелкобуржуазной среды Б. Дизраэли, опасались, что из-за компромиссной линии Пиля консервативная партия утратит свое лицо и будет поглощена вигами. Следствием внутренней борьбы между либеральной и традиционалистской тенденциями стал раскол партии в 1846 г. Пиль в известной мере опередил время; синтез феодальной аристократии и промышленной буржуазии еще не завершился даже в самой развитой стране тогдашнего мира. Что же касается его противников, они со своей традиционалистской риторикой, тягой к сохранению феодальных иерархических институтов и ценностей напоминали континентальных собратьев. Правда, английские «ультра» могли сойти на континенте за либералов.

Во Франции периода реставрации Бурбонов (1815–1830) практически безраздельно доминировали ультрароялисты; собственно от них и происходит термин «ультра». На французской же почве оформился и термин «консерватор» — так назвал свой журнал в 1818 г. Р. Шатобриан, в политической позиции и взглядах которого консерватизм переплетался с реакционным романтизмом, причем романтиком этот видный литератор был в большей мере, чем консерватором. «Ультра» стремились к утопической цели реставрации «старого режима», подразумевая под этим возврат к временам Генриха IV, а еще лучше — к раннему средневековью, эпохе крестовых походов, странствующих рыцарей и трубадуров. Их фантасмагорические устремления совпадали с целями Карла X, попытавшегося восстановить всевластие монархии, что вызвало революционный взрыв в июле 1830 г. После повторного свержения династии Бурбонов ее сторонники, часть аристократии, мелкое дворянство и клир, не сложили оружия и заняли место на крайне правом фланге политической структуры Июльской монархии (1830–1848), возглавляемой представителем Орлеанской династии Луи-Филиппом. Как отмечает известный французский историк Р. Ремон, 1830 год разделил правый лагерь на более умеренную орлеанскую правую и крайне правый традиционализм^{63}.

Либерализм консерваторов умеренного типа был крайне ограниченным. В сущности, он допускал некоторое расширение элиты за счет крупной буржуазии и одаренных представителей буржуазной интеллигенции. Участие в политической жизни оставалось уделом немногих, даже голосовать имели право, можно сказать, не избиратели, а избранные: с 1830 по 1846 г. электорат увеличился с 99 тыс. до 224 тыс. из 35 млн. населения. Еще меньше было сделано в сфере социальной. За время пребывания у власти правительства Ф. Гизо (1842–1848), писал английский историк Вудворд, «не было принято ни одной заслуживающей внимания социальной меры. Даже робкие попытки экономических реформ обычно гасились страхом задеть права собственности»^{64}. В этом смысле Гизо недалеко ушел от Меттерниха, с которым у него установились весьма дружеские отношения, особенно после 1848 г., когда оба бежали от революции. Отвечая на обвинения в равнодушии к беднякам, Гизо предлагал свой знаменитый рецепт: «Обогащайтесь!» Либерально-консервативный режим Июльской монархии с легкостью рухнул под ударами революции 1848 г. в значительной мере из-за своей ограниченности.

У либерального консерватизма еще не было сколько-нибудь серьезной социальной базы. Он не был своим для умеренных кругов аристократии, и не стал он еще своим и для значительной части буржуазии, так как привел к власти старую финансовую олигархию; промышленная буржуазия оставалась в стороне.

Деление на «ультра» и либеральных консерваторов стало со временем характерным и для других стран Европы. Особенно четко оно прослеживается в Испании с 30-х годов. Конституционно-династический конфликт после смерти Фердинанда VII обострил борьбу в правящем лагере. Консервативные силы Испании были представлены прежде всего партией «модерадос» или умеренными, позиции которых во многом совпадали со взглядами Гизо. Насколько узкой была база либерального консерватизма, можно судить по тому факту, что право голоса имели лишь 18 тыс. богатых и образованных избирателей (0,15 % населения страны^{65}).

«Ультра», крайне правые консерваторы-традиционалисты, сгруппировались вокруг младшего брата покойного короля Фердинанда VII дона Карлоса, который оспаривал право на трон у дочери короля Изабеллы II. Дело дошло до ожесточенной гражданской войны, причем на стороне испанских «ультра» сражался своеобразный «иностранный легион» из единомышленников, предоставлявших разные страны Европы. Под знаменем карлистов (по имени дона Карлоса) выступали французские «ультрароялисты» и прусский князь Ф. Лихновски. Один из деятелей «Молодой Англии» лорд Мэннорс тоже ездил к карлистам и написал сонет в честь претендента^{66}.

В Пруссии столкновение либерально-консервативной и ультраконсервативной тенденций достигло наибольшей остроты в годы, последовавшие за позорными поражениями от войск Наполеона при Иене и Ауэрштадте (1806). Раздражителем огромной силы стали для прусских традиционалистов реформистские замыслы и действия барона фон Штейна, возглавлявшего прусское правительство в 1807–1808 гг. Вождем ультраконсервативной оппозиции оказался Ф. А. фон Марвиц, о котором Ф. Энгельс писал как о человеке «непоколебимой веры в чудодейственную силу пяти ударов кнута, когда дворянство применяет их против плебса»^{67}.

Между тем фон Штейн отнюдь не покушался на господство помещиков-юнкеров, предлагая отменить лишь некоторые из их привилегий, возбуждавших особое недовольство крестьян, мешавших капиталистическому развитию и даже просто нормальному функционированию государственно-бюрократического аппарата Пруссии. Высокую оценку фон Штейн давал Берку: «Этот великий, умудренный опытом и достойный почитания за свой благородный характер государственный деятель с силой и увлекательным красноречием защищал в своем бессмертном труде «Размышления о революции во Франции» закон и религиозную свободу против метаполитических новаторов, опустошавших Францию»^{68}. Тем не менее Марвицу и ему подобным сторонник либерально-консервативных реформ казался опасным якобинцем. «Штейн начал революционизацию нашего отечества, — утверждал Марвиц, — войну неимущих против собственности, индустрии против сельского хозяйства, толпы против стабильных элементов, грубого материализма против порядка, установленного богом, корысти против закона, настоящего против прошлого и будущего, индивида против семьи… бюрократии против связей и отношений, укорененных в истории страны»^{69}. Марвиц и его единомышленники твердо стояли за сохранение высоких барьеров между дворянством и буржуазией, видя в борьбе против индустриального развития извечный спор «героического духа против меркантильного», решительно отвергая «западную идею равенства»^{70}.

Линия Марвица оказалась более устойчивой в истории прусско-германского консерватизма, чем линия Штейна. Не без основания американский ученый Г. Крейг усматривает в Марвице предшественника реакционеров из Союза сельских хозяев в кайзеровском рейхе, той камарильи аристократов-землевладельцев, которая группировалась вокруг президента Гинденбурга и сыграла столь роковую роль в установлении гитлеровской диктатуры.

В период феодально-абсолютистской реакции, наступившей после наполеоновских войн, либерально-консервативные тенденции в Пруссии почти совсем зачахли. Успокоились и прусские ультраконсерваторы. Начиная с 30-х годов XIX в. ведущая роль в развитии консервативной идеологии принадлежала политическим деятелям из придворных кругов романтически-консервативно настроенного короля Фридриха Вильгельма IV. Главными фигурами прусского консерватизма были братья Герлахи, занимавшие видные посты в военной и бюрократической иерархии, а также философ-правовед Ф. Ю. Шталь.

Среди прусских традиционалистов наиболее популярными были теоретические построения швейцарского правоведа К. Л. Галлера. Они ставили этого бернского патриция в один ряд с главными идеологами консерватизма эпохи Реставрации. «И какая еще земля в мире могла бы похвалиться тем, что она, подобно Швейцарии, произвела плод столь сочного легитимизма»^{71},— писал о нем К. Маркс. Галлер привлек внимание прусско-германских легитимистов прежде всего своим прославлением мелкодержавного абсолютизма. Власть государей, по его теории, проистекает не из «общественного договора», а в силу естественного превосходства сильного над слабым. Князьями же сразу становились наиболее сильные и одаренные: их право па власть не нуждалось в какой бы то ни было общественной санкции; оно обретало частноправовой характер. «Князья, — излагает воззрения Галлера Б. Н. Чичерин, — не имеют над собою высшего, кроме бога, а потому подчиняются только божественному, а не человеческому закону и никому не обязаны давать отчет в своих действиях. Народам нечего опасаться такого преимущества; по природе вещей оно иначе быть не может, следовательно, это — божественное установление, а божественное установление ни для кого не может быть вредно»^{72}. Здесь Галлер смыкается с французскими теократами и признает, что духовная власть имеет приоритет над светской, как душа по отношению к телу. По сути дела, Галлер стремился к реставрации средневековых монархий, при которых государственное право было частным правом власть имущих.

Ф. Ю. Шталю воззрения Галлера казались архаичными. Правда, его резкая критика швейцарского правоведа объяснялась не только принципиальными разногласиями, но и интеллектуальным соперничеством. Шталь в своих трудах пытался синтезировать католический принцип авторитета, развитый консерваторами-теократами, с принципом свободы, как он понимался в протестантской религии. Фактически речь шла о том, чтобы очистить столь близкий сердцу консерваторов принцип авторитета от крайней религиозной нетерпимости, характерной для де Местра и де Бональда, и сочетать монархическую власть с элементами конституционализма. И все же де Местр был ближе Шталю, чем Берк. Местровское обоснование легитимизма, на его взгляд, «самое истинное, исчерпывающее и простое»^{73}. Восхваляя Берка за опыт, практицизм, решительную борьбу против Французской революции, Шталь полагал, что Берк «гораздо менее ценен, когда речь идет о спекулятивном обосновании, здесь его не сравнить с де Местром»^{74}. Кроме того, Берк готов оправдать революцию, если она исторически, по его мнению, мотивирована (т. е. 1688 г.), для Шталя это уже слишком. Несмотря на критику Галлера, Шталь тоже считал необходимым сохранить сословно-корпоративное представительство средневекового типа.

При всем своеобразии американского консерватизма в нем можно обнаружить определенные параллели с европейскими разновидностями этого явления. Долгое время американским исследователям и идеологам было свойственно стремление отмежеваться от консерватизма как идеологии и политики, чуждой исконному демократизму США. Проповедуя исключительность американского пути исторического развития, они утверждали, что в Новом Свете нет места крайностям революции и реакции^{75}. Такой взгляд особенно четко отразился в концепции американского ученого Л. Харца. Главной чертой американского общества, не знавшего феодализма, он считает изначальный либерализм, поэтому в США отсутствует та революционная традиция, какая сложилась в европейских странах, где глубоко укоренившиеся феодальные отношения были опрокинуты буржуазными революциями, а там, «где не было Робеспьера, нет места и для де Местра»^{76}.