Консул Руси

Все просто. Потому у того, кто не ценит мирское его легко отнять. Того, кто верит в блаженство после праведной жизни, легко убедить, что те тяготы, боль, страдания и нищета — это всего лишь испытание, и только пройдя их достойно можно после смерти обрести чего-то большее. Только тех, кто считает, что Царствие небесное будет в руках нищих, легко держать в черном теле и обирать… обирать… обирать… легко и спокойно.

И так далее… и тому подобное…

Ярослав же своими разговорами о вере сумел вызвать бурю.

Его слова расползались по западу Евразии словно яд по венам.

Старые религии вновь начали поднимать голову. А там хватало тех, что не выступали за отрицание мирского. Во многих из них человек сотрудничал с высшими силами, выступая пусть и младшим, но партнером. В отличие от концепции аврамических верований, стоящих на концепте безусловного греха, подавляющих волю людей через спекуляции на чувстве вины.

В свое время, во II–III веках нашей эры христианство смогло проложить себе дорогу признания в Римской Империи через оппозиционно настроенную аристократию. Она сплотила силы, противостоящие Императору единой идеологией. Из-за чего правители могущественной Империи оказались вынуждены уступить и возглавить то, чему не в состоянии противостоять…

Выбор меньшего из зол не делает его чем-то иным. Не первая и не последняя история. Старая как мир и гнилая как тропические болота.

Ярослав прекрасно понимал, что он не сможет переломить тренд. Что огромные силы, массы ресурсов и людей стоят за этим явлением. И он невольно бросил им всем вызов. Он разворошил осиное гнездо и сумел испугаться тех, кто там обитал.

Он вдруг осознал, как выглядели со стороны его попытки выжить для людей книги. Словно он боролся не за себя и свой покой, а против них. Против их веры. Против их положения и доходов, которое оформлялось и закреплялось этой религией. И черт возьми — ему это понравилось!

Те же массовые жертвоприношения пленных старым богам в Египте стали последней точкой. Потому как если раньше многие думали, что он просто заигрывает и шалит, то теперь всякий в Константинополе и Багдаде был убежден — Ярослав служит древним «демонам». И они отвечают ему поддержкой, достаточной для того, чтобы разбивать «святое воинство» раз за разом.

Чего же хотел Ярослав на самом деле?

Наверное, это было очень глупо и наивно, но он хотел попробовать построить новый мир, в котором все будет по-другому. Мир, в котором ты не рождаешься грешным рабом, но человеком. Мир, в котором в тебе не культивируют чувство вины на протяжение всей твоей жизни, а призывают отвечать только за те поступки, что ты совершил. Мир, в котором у тебя не отнимают последний кусок хлеба с обещанием какого-нибудь очередного Светлого будущего.

Не потому, что ему было жалко людей. Нет, ему было плевать на них. Его интересовала только судьба своих близких… своих потомков. И тех людей, что станут их окружать.

Ярослав вдруг осознал это свое жгучее желание. А вместе с тем его сердце кольнула боль от понимая — такого никогда не будет. Он не сможет преодолеть тренд. Он не сможет сломать то, что строили вот уже несколько веков многие тысячи богатых и влиятельных людей.

Но разве это был повод отвернуть?

Сражаться гибче — да. Играть тоньше — безусловно. Но продолжать идти вперед без единого, даже самого призрачного шанса на победу. Без даже отголоска надежды на успех. Но все равно сражаться. Если потребуется — со всем миром. Почему? Он не знал. Просто какая-то сила у него внутри не позволила бы ему жить, опусти он руки или смирившись с текущим положением дел. И если бы кто-то в этот момент заглянул ему в янтарные, практически золотого цвета глаза, то ужаснулся бы от ярости и решительности, что плескалась в них.

— Глупо… — тихо произнес Ярослав, наконец осознав это свое жутковатое желание.

— Они думают, что битва с мадьярами тебя ослабила, — уважительным тоном произнес наместник Херсонеса, что стоял рядом, на его корабле. Он не знал тех мыслей, что пронеслись в голове нашего героя, а потому судил только по тому, что видел. Ярослав на него скосился. Грустно улыбнулся. И решил поддержать эту игру.

— Откуда они знают об этой битве?

— Еще до того, как ты прибыл ко мне в город, новость о твоей славной победе перестала быть новостью. Вся степь наблюдала за вашей схваткой.

— Но ты ведь знал, что я почти не понес потерь. Один убитый, два тяжелых и полтора десятка легко раненных. Разве это то, что могло бы ослабить легион комитатов?

— Об этом я узнал только от тебя. В степи говорили о великой битве. И о том, что ты победил, но не стал добивать врага. Многие в степи посчитали это за слабость. За то, что вы сражались наравне и мадьяры, проиграв, нанесли тебе тяжелые потери.

— Ясно, — безучастно произнес Ярослав.

«Вся Степь следила, значит», — пронеслось у него в голове, а золотые глаза полыхнули новой вспышкой ярости. — «Как шакалы…» — Подумал Ярослав, но никак не выразил словами своего раздражения.

— К бою! — Громко скомандовал консул Нового Рима. А потом повернулся к наместнику Херсонеса и добавил. — Идите на свой корабль. Держитесь в стороне. Выши суда не пригодны к морскому бою, и я не вижу смысла в лишних потерях среди подданных Империи.

— Да, цезарь, — покорно кивнул наместник и поспешил к шлюпке, что трепыхалась строптивой козой, болтаясь на привязи у борта «Черной жемчужины».

Как только наместник Херсонеса спустился в шлюпку со своими людьми, и отвалил от борта, вся дюжина джонок Ярослава начала перестраиваться. Также, как и в проливе Карпатос, они встали в колонну. И, подняв все возможные паруса, пошли вперед, стараясь набрать как можно большую скорость. Ибо масса, скорость и высокие борта были для них основой защиты от превосходящего числом противника.

Византийские же корабли притормозили и стали ожидать в стороне окончания схватки. Да какой схватки — избиения младенцев.

Ордер кильватерной эскадры пошел по касательной к надвигающемуся на него москитному флоту. Больших кораблей там не было. Лишь то, что годилось для пиратства в прибрежных водах. Потому как византийские дромоны все еще доминировали в регионе и с ними никто не хотел связывать. И слова Ярослава о том, что дромоны наместника не пригодны к морскому бою, задели византийца, что пошел за ним в поход на Дон. Но ровно до того момента, как он увидел какой ужас начался среди врагов этого страшного человека.

То там, то здесь вспыхивали небольшие суденышки от попадающих в них небольших керамических снарядов пращей. Бесконечным роем сыпались зажигательные стрелы, которые в этот раз Ярослав решил снабжать еще и свистящими втулками. Дорого. Но эффект от психологического давления того стоил.

А те несчастные, что подходили слишком близко к кильватерному ордеру больших джонок, знакомились с сулицами. С БОЛЬШИМ количеством сулиц, которые обильно летели в них сверху, с высоких бортов.

Эскадра Ярослава шла по широкой дуге, заходя с юга и стараясь отрезать москитный флот от берега. Дерзко. И не понятно. Поначалу, непонятно. Когда же весь южный фланг этой толпы суденышек заполыхал, а вода между ними наполнилась трупами и спасающимися вплавь, то было уже поздно что-то предпринимать. Момент был упущен. И остановить ордер не представлялось возможным.

Джонки заходили к берегу под довольно острым углом к ветру, а потому не очень быстро. Развернувшись же на северо-запад, они поймали ветер и стали разгоняться, став практически неуязвимыми для противника. Слишком быстрыми, чтобы нормально свалиться с ними в свалке. Слишком высокими, чтобы запрыгнуть на борт и сойтись в абордажном бою. И слишком тяжелыми, чтобы остановить эти неудержимые «корыта», кажущиеся на первый взгляд до крайности медлительными и неповоротливыми.

Сделав круг вокруг москитного флота Ярослав развернул эскадру строем фронта и вновь повел ее на врага. Бегущего и явно паникующего врага. Он твердо помнил слова Суворова о том, что если враг разбит и отступает, то сможет позже вернуться в бой. Если же уничтожен — то нет. И он хотел нанести супостату как можно больше урона, дабы тот никогда в обозримом будущем даже и помыслить не мог атаковать корабли под черным скорпионом.