Контора Кука
Шрифт:
— Ну да, ну да, у всего санатория, помнишь крышу — там такой гигантский купол над холлом, лестницы, балюстрады, мрамор, бронза-позолота… Ну чем не Большой…
— Помню, помню: «…люди гибнут за металл…», да… это был тот ещё голосина… Джельсомино, как мы все тогда его называли… После того как он спел — ещё перед тем, как выйти в холл, когда он заявился к нам с гитарой, ты помнишь, и запел, сев на краешек моей незастеленной кровати, романс… Стёкла в номере вылетели!
— Ну нет, Лиль, не преувеличивай, всё это и так было настолько баснословно, что не надо преувеличений… но стаканы дико дребезжали, да.
— И стёкла! А в дверь забарабанили соседи с криками: «Я с 1933 года в партии, но подобного безобразия ещё не видела!» — противно заверещала Лиля…
— Но это Сашу не остановило, —
— Ну, это ты сейчас так говоришь… Ты тоже, того, Лёвушка… не преувеличивай… Сашкину сверхчеловечность…
— Нет, Лиль, я помню, что ещё тогда я так подумал… Саша же перед этим занимался какой-то такой хреновиной, ты просто забыла, он посещал какую-то студию «юных биополевиков», как-то так это называлось… прежде чем объявил нам: «Я понял, что хочу быть учёным, а не подопытным кроликом…» — и перешёл на биофак — на отделение биофизики… И учился на отлично, пока в нём не проклюнулось … И вот массовик объявил: «Сейчас поёт левая половина зала, а потом будет петь правая. Кто громче, та и взяла!» Я уж не помню, что пели, но как сейчас вижу… Саша пел сначала сидя справа, а потом быстро перешёл — на левую половину зала… И спел ещё громче… себя! Ну да, остальных вообще не было слышно, хотя они чё-то пели, — он их перекрывал, как бы соревнуясь с самим собой…
— Да-а-а… это было что-то нечеловеческое, и стёкла где-то, по-моему, всё-таки вылетали, в другой комнате… Потом, когда с ним поработали учителя-концертмейстеры, голос стал настолько тише, что мы с Комой могли присутствовать на репетициях… голос стал «комнатным».
— Ну так вот же: голос стал не только тише, но вообще как-то поблек… Звёздочка взошла на оперном небосклоне, ярко полыхнула и… почти сразу угасла.
— Нет, это ты загнул, Лёвенброй… «Иван Козловский поёт громче меня», — засмеялась Лиля, — ты забыл… Он успел победить на международных конкурсах и спеть в лучших театрах — причём в обоих полушариях, да?.. Я сейчас подумала: как тогда, в актовом зале, — сначала в правом, потом в левом…
— М-да, так с кем же он соревновался тогда, «с кем протекли его боренья»… Так или иначе, но после «шлифовки» это был совсем другой голос, ты с этим согласна, ощущения чуда, сверхъестественного… уже не было… Громко можно петь и с микрофоном, дело же было не только в громкости, но… в какой-то, ну я не знаю, стихийной мощи, вот как будто это какое-то стихийное явление было, может быть, даже и бедствие — было ведь немного страшно, согласись, когда Саша пел. Было непонятно: как он сам-то не боится…
— Наш Джельсомино, да-да… Кто мог знать тогда — в 1984-м, — что эта кликуха накликает? Что правдорубы разрушат «страну лжецов»…
— А ты уверена, что это был 1984-й? Может быть, это ты из-за Оруэлла машинально подставила цифру, я вот не помню точно, когда Комаровский запел…
— Неважно, он ведь не сразу замолчал, и в 1984-м, стало быть, ещё пел, и ещё как.
— Ну, в общем… И было ведь на моей памяти ещё как минимум одно похожее явление, хотя и не такого, конечно, масштаба: это когда Гриша начал рисовать прямо на рабочем месте нас, патентоведов… Я тогда понёс показать его рисунки самому Вербицкому, тот глянул… И я помню, какие огоньки у него вспыхнули в глазах… «Здорово! — сказал председатель творческого союза. — Это действительно здорово… Вот только… если он будет учиться, он так рисовать не сможет, ты ему это передай». И как в воду глядел старый хрыч, я-то передал, но это не помогло, Гриша пошёл брать частные уроки, решив со своей основательностью, что под всем должна быть прочная база… И что? Где он сейчас? В лучшем случае на Арбате, уличный художник… Тогда как в первых его рисунках было как будто то же безумие и… «линия мира»… что в неотшлифованном голосе Саши…
— Ну
всё-всё, я поняла, — сказала Лиля, — не «фильтруй базар», а «алло, мы ищём таланты»… Ау. Потерянные ими самими, да? Ну что, удачи… Дашь почитать, я надеюсь… Хотя что-то мне подсказывает, что это не тот случай… Что она просто не хочет, чтобы видели, «из какого сора», а всё остальное ты напрасно выдумываешь…— Что я выдумываю… — сказал Лев, — не так важно… Посмотрим… А если и не посмотрим… в смысле если не найду тетрадь, тоже ничего страшного при наличии стольких мотиваций: новый город, старый добрый кэш плюс… Впрочем, хватит и этих двух пунктов.
— Плюс возможность на три дня смыться от жены, — подсказала Лиля.
— И от мужа! — засмеялся Лев. — Смотрите, ведите себя там прилично, там такая есть набережная бесконечная, в Триесте, почти до самой Венеции… Вот туда лучше не ходите вовсе.
— Ну-ка, ну-ка, — прищурилась Лиля, — с этого места поподробнее: так что ты там видел на набережной, а?
— Да ничего особенного, «открытый верх» разве что, но там это… Ветер там уж очень сильно дует, факт, чтобы не унесло вас на фиг… и вообще: будь поосторожнее с кабриолетом, ты помнишь, как меня надуло, когда мы ездили с Маркусом… с нашим старшим библиотекарем, я не мог разогнуться потом две недели, так меня скрутило тогда…
Он вспомнил это своё напутствие жене даже не в тот момент, когда в Лондоне у него проснулось его «любимое» люмбаго, а когда… просидел уже с полчаса на станции метро «Мэрилебон» в такой… немного странной, скажем, позе — похожей на одну из асан, которые он ещё помнил, — чтобы расслабить спину… и вдруг увидел на толстом вязаном свитере — довольно грубой вязки, это вот было точно… а цвет… цвет шерстяных нитей, из которых свитер был связан, Лев потом забыл… Зато навсегда запомнил железный крюк, который он там увидел — на спине незнакомца, — сидевшего как бы вполоборота, отвернувшись… Крюк был не меньше сантиметра толщиной, а цвета пожалуй что коричневого, не розового, и не медный он был, нет… и не ржавый, а какой-то… чуть ли не чугунно-литой, да.
Во всяком случае, железный, не какой-нибудь алюминий…
Очень толстый, то есть массивный, крюк, ну да, висел на спине человека, ожидавшего, как и Лев, не электричку, а что-то другое или кого-то, женщину, как оказалось… Лев же ожидал конца болевого приступа… И думал, что немного сглазил себя: перед этим он как раз подумал о том, как неожиданно хорошо ему дышится в Лондоне… И сердце не чувствуется вовсе, как будто оно там и осталось тарахтеть — в «Городе с Сердцем», как Мюнхен сам себя называет… А в «городе без сердца» — как Лев заочно представлял себе Лондон, видимо, помня ленинскую фразу «It’s two nations!», — да… и из всех последовавших фильмов, рассказов… Из интервью с Джеггером, например, которое он недавно читал: «Простите», — сказал сэр Мик, когда интервьюер «Зюддойче Цайтунг» спросил его, не кажется ли ему, что в последние годы в Лондоне всё как-то совсем меркантильно стало, всё крутится только вокруг денег… «Простите, о чём мы говорим? — воскликнул Джеггер. — А разве в этом городе так было не всегда? Это Лондон, парень, здесь всегда, все века речь шла только об одном и всё крутилось вокруг только одного: вокруг денег!»
Короче говоря, какие-то, с одной стороны, предубеждения, с другой… Да и неважно, из чего там складывались его представления о Лондоне, пока он сам туда не занырнул…
А там он сразу ощутил лёгкость, ну да, хорошо как-то себя почувствовал, объясняя себе это тем, что перемена мест сказывается так благотворно, что-то всё-таки слагаешь с себя при этом… и с Мадридом, скажем, было бы точно так же… Есть такое понятие даже, «геотерапия», вспомнил он слова своего домашнего врача, лечение при помощи переезда, иногда помогает — «и странствия песня, как общий наркоз…», и даже климат тут ни при чём… Так что география не кончается вчера — только пункт назначения, может быть, не играет больше роли, «главное — прочь, а там всё равно», если уж вспоминать «русский рок», хотя всё-таки приятно, что это не Найроби, а Лондон, «…город Лондон прекрасен, особенно в дождь…» — бормотал Ширин, шляясь наугад по улицам, периодически останавливая прохожих, чтобы узнать, как пройти туда-то…