Контора Кука

Да-да, глядя сквозь линзу — на блоху, запряжённую в кибитку, — тележка с большими колёсами — перемещалась, и не так уж медленно, колёса вращались… Правда, ту блоху, что сидела на козлах, Ширин не мог разглядеть, может, её там и не было, но в том, что блоха везла кибитку, сомнений не было, а уж была ли она при этом подкована, you never know… А уж в самой кибитке — была не была, Ширин вот не мог этого понять…

Да, надо же было сказать: действие тем временем перенеслось уже в Мюнхен и совершалось теперь усилиями маленьких существ в балаганчике с вывеской «Floh-Circus» — «Блошиный цирк», куда Ширин раньше никогда не заглядывал, да и теперь прошёл бы мимо, если бы не любопытство известного фотографа.

Собственно, и весь Октоберфест Ширин бы обошёл, как давным-давно обходил, — десятой дорогой… хоть это было и не так легко, и даже, по сути говоря, невозможно — он то есть обходил только «визу»… Да и что значит «обходил», что мы заладили — ну не посещал он место проведения праздника, давно уже… Но это дивное… или просто — пивное — море в течение двух недель выходило далеко за пределы самое Wies’n [45] и затопляло весь город.

То есть всюду, куда ни пойди в те дни, вы натыкались на пьяных шатающихся «парней всей земли», которые, взявшись за руки, дружно орали песни в битком набитых вагонах метро — или валялись — поодиночке — на скамейке, в лучшем случае — над лужицей собственной рвоты и/или мочи.

45

Площадь, на которой устраивается Октоберфест.

Так что ареной «цирка» становилась в это время не только «виза» (то есть Терезиенвизе), но и весь город, и особенно метро — где посыпали пол опилками — чтобы легче было убирать продукты жизнедеятельности, ясное дело, но Ширину, когда он это впервые увидел на станциях, вспомнился обычный цирк, а не блошиный, в который они сейчас направлялись втроём, вывалившись с толпой из вагона метро…

Ну да, Семёнов настаивал, чтобы они «первым делом» посетили «блошиный цирк», о котором он что-то слышал, а потом уже всё остальное, и Ширин, глядя под ноги себе на опилки, думал, что всё это цирк, и не блошиный вовсе… и он с подозрением косился на чёрный «хобот», торчавший на груди Семёнова, не веря, что тот может превращаться и в микроскоп…

«Впрочем, блохи — всё-таки не бактерии, может, что-то и снимет… Подкуёт… ну да, получит орден…» — думал Ширин…

Была у этого праздника и прекрасная половина, причём без всяких рассусоливаний, прекрасная в самом прямом смысле — в эти две недели все девушки города, во-первых, хорошели на несколько порядков — благодаря «дирндль» сразу у всех у них появлялись прекрасные талии и бюсты, и город, и вагоны метро, и всё пространство было заполнено не только неприятными горланящими туристами, но и красивыми нарядными баварками, которые все были местными, ну или казались благодаря тем же их формообразующим «дирндль»… «Слово, кстати говоря, является одновременно и баварским вариантом „дирн“, то есть просто „девки“ в самых разных смыслах, на хох-дойче…» — вещал на ходу Ширин…

Ну да, и не забыть «во-вторых»: на эти две недели они были не только во много раз красивее, но и настолько же доступнее!

О чём, впрочем, более конкретно говорит какой-то там бант, который девушки повязывают на поясе, и вот если он слева… Или, наоборот, справа…

— Я уже забыл, по правде говоря, — сказал Ширин, почесав макушку, — так что надо уточнить, чтобы не нарваться и не получить кружкой по голове, они тут такие, ну да… вы сами знаете, что такое пьяная женщина, а кружки тут, Паша, — я тебе говорю, тяжёлые, особенно на «Ойде Визе», там массивные глиняные… Хотя и стеклянной тоже мало не покажется… но белое стекло, это отдельно, да… Но вот во все остальные времена года они почему-то не видны, — говорил Ширин, как спортивный комментатор, когда они шли к Терезиенвизе от Хакер-брюке — мимо огромного здания Европейского патентамта, и Ширин уже успел показать до этого окно, где он сидит, «вон он я, видите»… Шли в довольно уже плотной толпе… Он думал было вспомнить — к слову о девушках, которых в остальное время «не видно», — старый анекдот про китайцев и евреев («…что-то вас не видно…»), но передумал, глядя на толпу китаянок, половина из которых была в «ледер-хозен».

Впрочем, скорее это были японки, но «анекдот всё равно уже устарел на сегодняшний день, — подумал Ширин, — а что будет дальше… никто вообще не знает».

— То есть нельзя сказать, — сказал Ширин, — чтобы я совсем уж так люто ненавидел эти полсентября, нет, у меня это чувство примерно такое же, как, знаете… у жителей морских курортов, которые не то чтобы не любят это своё море-море… хоть оно им уже порядком поднадоело за все эти годы… Ну, в общем, понятно, да?

— Не совсем, — улыбнулся Семёнов, поправляя указательным пальцем тонкие никелевые очки, — прости, старик, но мне кажется, что твоё сравнение с жителями морских курортов немного хромает.

— Да почему же? — воскликнул Ширин. — Ведь Терезиенвизе, куда мы идём, весь год представляет собой не что иное, как… сорок два га пересохшего моря… и если я там прохожу в другое время года — по гигантскому этому пустырю, — у меня именно такое ощущение: дно моря, ну да… Которое во второй половине сентября всегда возвращается.

— Ты имеешь в виду пиво или людей? — как будто намеренно глупо спросил Паша. — Я просто представил себе сейчас пивное море… Ну, человеческое и представлять не надо, плывём-с, все ноги уже оттоптали.

— А я видел и море! — сказал Ширин. — Когда «виза» наполняется как минимум двумя морями, человеческим и пивным, кажется тогда, что за волнами людей и за хороводами кружек, или наоборот… В общем, за всеми этими каруселями-балаганами, кажется, вот-вот — dar"uber hinaus [46] — откроется какое-то третье, без берегов. По крайней мере, мне показалось, когда лет надцать назад я впервые попал в этот коллективный бред и приподнялся над ним на каком-то из аттракционов, скорее всего, на «чёртовом колесе», а не на «горках», — колесо лучше для обозрения, медленнее — медленно поднимался… хотя и быстрее, чем на таком же в Москве, ну так вот, где-то далеко — там, где кончались толпы, ещё дальше бронзовой Баварии, и колоннады… мне в дымке померещилось пивное море, разбегавшееся до горизонта… Может быть, его «навеяли» как раз контуры «горок», — задумчиво сказал Ширин, глядя на показавшиеся уже вдали волнистые чёрные линии «американских горок», — потом я однажды вспомнил об этом своём… морском «визионе», стоя у писсуара в туалете огромной пивной «Хакер-Пшорр», — мы уже прошли мимо неё, вон она там осталась, примерно на границе Терезиенвизе, там же находится и пивоварня, сверкают все эти медные чаны — прямо в зале, и свежее пиво можно пить всегда, круглый год — юный октябрь…

46

Более того (нем.).

— Ну ладно, — сказал Паша, — не ворчи, ясно, что тебе это не нужно, но раз в сто лет можно выбраться, ты сам сказал.

— Да я и не ворчу… и вообще, не перебивай старших!.. И вот там, над одним писсуаром, было наклеено на стенку объявление — только над одним, кстати, почему-то, — напечатанное на листочке, я подумал, что кто-то ищет таким странным образом квартиру или пропавшую кошку… Но там было написано нечто развеселившее меня: «Теперь мы есть и в Фейсбуке!» И дальше шёл непосредственный их фейсбучный адрес, «Хакер-Пшорра»… и, прочитав его, находясь ещё в процессе «wasserlassen», или, попросту говоря, «мочеиспускания», я вспомнил, что писал в своём блоге один известный китаевед: во время последней поездки он увидел в Китае над дверями в туалет надпись: «Добро пожаловать обратно в Единое!»

Ширин и Семёнов рассмеялись, и троица переступала порог праздника — довольно расплывчатый, потому что плотность толпы при переходе сквозь ворота особенно не менялась — в «море», если уж это было море, впадала здесь широкая «река».

«Порог, да, Октоберфеста, впервые, наверное, лет за десять, если не больше, думая при этом, что этому городу весь год, конечно, не хватает настоящего моря, но в эти две недели и оно здесь было бы „третий лишний“… Напомним: второе море в возникшей у нас на глазах модели Шестопалова и Ширина было пивное, первое — человеческое, но вообще-то здесь речь у них, скорее, уже шла, как мы понимаем, не о разделении, а как раз о слиянии… и даже на „пивную“ и „человеческую“ составляющую всю эту единую массу не стоило бы делить, не говоря о бочках и масах [47] », — понял вдруг и Ширин и стал подробно описывать Семёнову (Паша не слушал, всё больше увлекаясь плывущими мимо как бы в отрыве от всего остального — настолько они выделялись — бюстами в открытых декольте) инсталляцию в какой-то из мюнхенских… нет, не пивных, а вот именно арт-галерей: трёхлитровые банки (как в Союзе из-под томатного или там берёзово-яблочного сока), заполненные бродящим пивом и соединённые друг с другом резиновыми шлангами. То и дело то тут то там раздавалось человеческое… и даже слишком человеческое… хотя это было и… нечто большее, чем отрыжки производства, — это было вот именно быстрое бормотание… то там, то там… только что неразборчивое… впрочем, постояв над банками несколько минут, Ширин начал различать отдельные слова, и вот-вот, казалось, он начнёт понимать и смысл… узнает, о чём говорит пиво само с собой, то есть обходясь без пьющих его собеседников…

47

Mass (нем.) — литровая пивная кружка.

— Оказалось, что само по себе пиво, — говорил Ширин, — говорит на баварском, и я понимал отдельные слова… так же как… когда при мне разговор соскальзывает с хох-дойча на баварский на каком-нибудь междусобойчике… Особенно тяжело при этом мне понимать нижнебаварский, по-моему, самый сложный диалект…

— А что вот он говорит? — спросил Семёнов, указывая на человека в чёрном цилиндре, который у входа в павильончик быстро и довольно азартно что-то говорил в микрофон…

— Так это вот как раз баварский, — сказал Лев, — я его не понимаю… По-моему, сплошные ругательства… Ах да, это же «Шихтль», — сказал он, взглянув на вывеску, — здесь отрубают головы гильотиной, и этот чувак, стало быть, проклинает проходящую публику…