Контрреволюция и бунт

—в соответствии с социальной потребностью в интенсивной интеграции поведения в капиталистическую орбиту: дискредитация идеалистических представлений, призыв к позитивизму, внедрение методов «точных» наук в социальные и гуманитарные науки;

— кооперация либертарианских субкультур, которые могут расширить товарный рынок; и

— разрушение языковой вселенной: супер-оруэлловство как нормальное общение (см. Стр. 109 ниже);

— упадок образа отца и Суперэго в буржуазной семье.

Где и когда сегодняшний правящий класс все еще придерживается традиционных культурных ценностей, это с ритуальным цинизмом, с которым говорят о защите Свободного мира, частного предпринимательства, гражданских прав, индивидуализма. Цинизм: потому что никакая идеология не может скрыть тот факт, что этот правящий класс больше не развивает производительные силы, которые когда-то содержались в этих учреждениях, а арестовывает их и злоупотребляет ими. Идеология отступает от надстройки (где она заменяется системой вопиющей лжи и бессмыслицы) и внедряется в товары и услуги общества потребления; они поддерживают ложное сознание хорошей жизни.

Теперь возникает вопрос: если сегодня мы являемся свидетелями распада буржуазной культуры, которая является результатом внутренней динамики современного капитализма и приспособления культуры к требованиям современного капитализма, не является ли тогда культурная революция, поскольку она направлена на разрушение буржуазной культуры, соответствующейкапиталистическое приспособление и переопределение культуры? Не сводит ли она таким образом на нет свою собственную цель, а именно подготовить почву для качественно иной, радикально антикапиталистической культуры? Не существует ли опасного расхождения, если не противоречия, между политическими целями восстания и его культурной теорией и практикой? И не должно ли восстание изменить свою культурную «стратегию», чтобы разрешить это противоречие?

Противоречие наиболее отчетливо проявляется в попытках развить антиискусство, «живое искусство» — в отказе от эстетической формы. Эти усилия должны служить более широкой долгосрочной цели: отменить разделение интеллектуальной и материальной культуры, разделение, которое, как говорят, выражает классовый характер буржуазной культуры. И этот классовый характер считается основополагающим в самых представительных и самых совершенных произведениях буржуазного периода.

Во-первых, краткий критический взгляд на это понятие. Обзор этих произведений, по крайней мере, с 19-го века, показал бы, что преобладает полностью антибуржуазная позиция: высшая культура обвиняет, отвергает, отказывается от материальной культуры буржуазии. Она действительно отделена; она отделяет себя от мира товаров, от жестокости буржуазной промышленности и торговли, от искажения человеческих отношений, от капиталистического материализма, от инструменталистского разума. Эстетическая вселенная противоречит реальности — «методическое», преднамеренное противоречие.

Это противоречие никогда не бывает «прямым», непосредственным, тотальным; оно не принимает форму социального или политического романа, поэмы, картины и так далее. Или, когда это происходит (как в творчестве Бюхнера, Золя, Ибсена, Брехта, Делакруа, Домье, Пикассо), творчество остается приверженным структуре искусства, форме драмы, романа, картины, тем самым выражая дистанцию от реальности. Отрицание «сдерживается» формой, это всегда «сломанное», «сублимированное» противоречие, которое преображает, преобразует данную реальность — и освобождение от нее. Это преображение создает замкнутую на себя вселенную; какой бы реалистичной, натуралистичной она ни была, она остается другой реальностью и природой. И в этой эстетической вселенной противоречия действительно «разрешаются», поскольку они проявляются в рамках универсального порядка, к которому они принадлежат. И этот универсальный порядок, во-первых, очень конкретный, исторический: порядок греческого города-государства, или феодальных судов, или буржуазного общества. В этой вселенной судьба отдельного человека (как она изображена в произведении искусства) более чем индивидуальна: это также судьба других людей. Нет произведения искусства, в котором это универсальное не проявлялось бы в конкретных конфигурациях, действиях, страданиях. «Проявляется» в непосредственной, чувственной, а не «символической» форме: индивид «воплощает» универсальное; таким образом, он становится предвестником универсальной истины, которая проявляется в его уникальной судьбе и месте.

Произведение искусства сначала преобразует конкретное, индивидуальное содержание в универсальный социальный порядок, частью которого оно является, — но заканчивается ли трансформация в этом порядке? Ограничивается ли истина, «действительность» произведения искусства греческим городом-государством, буржуазным обществом и так далее? Очевидно, нет. Эстетическая теория сталкивается с извечным вопросом: какие качества делают греческую трагедию, средневековый эпос все еще актуальными сегодня — не только понятными, но и приятными сегодня? Ответ следует искать на двух уровнях «объективности»: (1) эстетическая трансформация раскрывает состояние человека в том виде, в каком оно относится ко всей истории (Маркс: предыстория) человечества, помимо любых конкретных условий, и (2) эстетическая форма отвечает определенным постоянным качествам человеческий интеллект, чувствительность и воображение — качества, которые традиция философской эстетики интерпретировала как идею красоты.

Благодаря этой трансформации конкретной исторической вселенной в произведении искусства — трансформации, которая возникает при представлении самого конкретного содержания, — искусство открывает установленную реальность для другого измерения: возможного освобождения. Конечно, это иллюзия, Шейн, но иллюзия, в которой проявляется другая реальность. И это происходит только в том случае, если искусство желает быть иллюзией: как нереальный мир, отличный от установленного. И именно в этом преображении искусство сохраняет и превосходит свой классовый характер. И выходит за его пределы, не в область простого вымысла и фантазии, а во вселенную конкретных возможностей.

Я попытаюсь сначала выделить черты, которые кажутся типичными для классового характера высшей культуры буржуазного периода. Обычно они проявляются в открытии и праздновании индивидуального субъекта, «автономной личности», которая должна стать самостоятельной, стать самостью в мире и вопреки миру, который разрушает самость. Эта субъективность открывает новое измерение в буржуазной реальности, измерение свободы и самореализации; но это царство свободы в конечном итоге находится во внутреннем существе (Innerlichkeit) и, таким образом, «сублимируется», если не становится нереальным. В данной реальности индивид приспосабливается, или отрекается, или уничтожает себя. Данная реальность существует сама по себе, со своей истиной; у нее своя этика, свое счастье и удовольствия (и многое можно сказать о них!). Другая правда — это музыка, песня, стих, образ в творчестве мастеров: эстетическое царство, самодостаточное, мир эстетической гармонии, который оставляет жалкую реальность на произвол судьбы. Именно эта «внутренняя истина», эта возвышенная красота, глубина и гармония эстетических образов сегодня предстают как психически и физически невыносимые, ложные, как часть товарной культуры, как препятствие на пути к освобождению.

Признаюсь, мне трудно определить специфический классовый характер буржуазного искусства. Безусловно, произведения буржуазного искусства являются товаром; возможно, они даже были созданы как товары для продажи на рынке. Но этот факт сам по себе не меняет их сути, их истины. «Правда» в искусстве относится не только к внутренней последовательности и логике произведения, но и к достоверности того, что оно говорит, его образов, звука, ритма. Они раскрывают и сообщают факты и возможности человеческого существования; они «видят» это существование в свете, сильно отличающемся от того в котором реальность предстает в обычном (и научном) языке и коммуникации. В этом смысле подлинное произведение действительно имеет значение, претендующее на всеобщую достоверность, объективность. В конце концов, существует такая вещь, как текст, структура, ритм произведения, которые существуют «объективно» и которые могут быть реконструированы и идентифицированы как существующие, идентичные в, через и вопреки любой конкретной интерпретации, восприятию, искажению. И эта объективность произведения, его всеобщая значимость не отменяется тем фактом, что те, кто его создал, вышли из буржуазных семей: путаница психологической и онтологической сфер. Конечно, онтологическая структура искусства исторична, но история — это история всех классов. Они живут в среде, которая одинакова в своих общих чертах (город, сельская местность, природа, времена года и так далее), и их борьба происходит в этой универсальной объективной среде.

Более того, искусство предполагает еще одну, более масштабную, так сказать, «негативную» тотальность: «трагическую» вселенную человеческого существования и постоянно возобновляющегося стремления к светскому искуплению — обещанию освобождения. Я предположил, что искусство призывает к этому обещанию и, благодаря этой функции, превосходит все конкретное классовое содержание, не устраняя его, однако. Очевидно, что в буржуазном искусстве есть такое особое классовое содержание: буржуа, его обстановка и его проблемы доминируют на сцене, как рыцарь, его обстановка и его проблемы в средневековом искусстве; но достаточно ли этого факта, чтобы определить истину, содержание и форму произведения искусства? Гегель раскрыл непрерывность субстанции, истину, которая соединяет современный роман и средневековый эпос: