Контрудар (Роман, повести, рассказы)

Теперь, думали новые пассажиры теплушки, с этим эшелоном они снова к вечеру или же к ночи, а это еще лучше, попадут в родные места, мимо которых пролетели с закрытыми глазами на рассвете. Будет время пораскинуть мозгами — возвращаться ли на фронт или же вовремя смыться…

Новые пассажиры, побывавшие уже в боях, попав в компанию молодежи, только лишь следовавшей на фронт, чувствовали себя на положении бывалых людей. Из всех коммунаров один лишь тридцатилетний Твердохлеб, «старик», мог им кое-как подойти в ровесники.

Получив хорошие места на нижних нарах, новички, стараясь завоевать внимание любопытной молодежи, рассказывали им много фронтовых историй, свидетелями и участниками которых они были сами. Особенно словоохотлив был бородач Чмель. Умалчивая о собственном малодушии, он доверительно шептал:

— Самое страшное, ребяты, это казак. Слыхать, тот Деника поднял всю Кубань и весь Дон. На что геройские хлопцы шахтеры, и тем неустойка вышла супротив казачни. Хотя в той шахтерской дивизии одни лишь добровольцы. Таких, как я и мой земляк Хрол, нобилизованных, там было негусто.

— Шо ж, по-твоему, браток, — спросил, подсев к новичкам, Твердохлеб, — шахтеры передумали стоять за советскую власть?

— Я того не говорю, — насупился Чмель. — Они бьются до последнего. Только тот казак, есть у них такой генерал по фамилии Шкура, все больше лезет на фланги и бьет с тыла. Кто тут устоит, коли своей кавалерии нетути.

— Ежели и есть какой-нибудь дивизиончик, — поддержал товарища Фрол Кашкин, — так то не настоящая, деревянная кавалерия.

— А вы, товарищи, про украинское Червонное казачество слыхали? — спросила дезертиров Коваль.

— Что-то нам про них на фронте объясняли, — ответил Кашкин. — Только самим видать не пришлось.

— Не видали, а теперь увидите. Крепко досталось от червонных казаков Петлюре. Сейчас они едут из-под Шепетовки сюда. Покажут они Деникину то, что показали гайдамакам.

— Вот тогда пойдет иной разговор, — оглаживая бороду, сказал Чмель. — Поймите, скушно нашей пешке без настоящей кавалерии.

— То правда, что говорит наш морячок? — спросил Кашкин, показывая на Дындика. — Будто скрозь во всем вашем эшелоне самые партейные?

— А ну, ребята! — обратилась к коммунарам Коваль, доставая из кармана гимнастерки партбилет.

Вмиг к новичкам со всех нар потянулись руки с зажатыми в них красными книжечками. Чмель, выпучив глаза, покачал головой.

— Вот это да! У нас-на весь полк было их десяток-два — не боле. И то после каждого боя все меньше да меньше. Потому што, где самая неустойка, они первые лезут.

— А як же? — потряс своим билетом Твердохлеб. — Нам, коммунистам, сам Ленин казав — або победа, або смерть!

— Вот как! — продолжал изумляться Чмель и обвел взглядом пассажиров теплушки. — Ясно, ежели все ваше население попадет на передовую, то кому выпадет смерть, а кому и победа. На то и планида!

Выслушав глубокомысленное замечание Чмеля, коммунары дружно засмеялись.

— Это ты, браток, не туда уже загнул, — смеясь, ответил бородачу Булат.

— Как так не туды? — переспросил поднятый на смех Чмель. — Я не такой темный, как вы обо мне понимаете. Сознательность сознательностью, а про планиду тоже забывать не след. Все сосредоточивается, как оно намечено судьбой, — продолжал глубокомысленно Чмель. — Вот послушайте. Пригнали нам некрутов. Случилось это на действительной. Был среди них один хлипенький, вроде вот вашего товарища, — указал он на Иткинса. — Известно, любит казенная порция помучить новеньких. Взяли «старички» того некрута, завязали глаза, растянули на деревянной кобыле. Один спросил: «Будем его резать?», а другой тут же тихонько провел по горлу селедкой. Что же вы думаете, ребяты? Начали стаскивать того некрута с кобылы, а у него, горемычного, с перепугу, значит душа и выпорхнула.

Кашкин, развязав свой тощий вещевой мешок, достал с его дна запыленную фронтовую краюху. Разделил ее на две равные части. Извлек из кармана штанов крохотный мешочек, бережно захватил из него щепотку соли, посыпал ею черствый хлеб. Взял обе порции в руки и спрятал их за спину. Торжественным голосом спросил:

— Какая твоя, Селиверст?

— Пусть будет правая! — не менее торжественно ответил Чмель и принял свой кусок из правой руки земляка. Посмотрев сосредоточенным взглядом на хлеб, произнес серьезно, поглядывая на товарища: — Со страхом божиим и верою приступите.

Коммунары из уважения отвернулись. Дындик, порывшись в изголовье своего места, извлек оттуда кусок розового сала, протянул его новичкам.

— Кушайте со страхом божиим, — улыбнулся моряк.

Следуя его примеру, Иткинс достал из своего ранца несколько яиц. Булат добавил к этому яблок. Фронтовики не отказались от угощения. Молчаливым взглядом благодарили молодежь. Чмель, посматривая с умилением на сало, извлек из кармана кривой садовничий нож.

Насытившись, куряне встали. Бережно замели с нар крошки на ладонь и тут же отправили их в рот.

— Хлеб — он святыня, — сказал при этом бородач, словно ожидая укоров в жадности. — А за вашу ласку низко кланяемся. Приезжайте до нас в Свистуновку, ублаготворю вас цветами. Я на них любитель. Водятся у меня и тюльпаны, и лилия разная, и георгины, и анютины глазки.

— Я этим не занимаюсь, — добавил Кашкин, — а китайского гусака зарежу. У меня их цельный загон, интересуюсь этим занятием. А кто тут у вас за старшего? — спросил он, обводя взглядом спутников.

— Я! — ответил Твердохлеб.

— Покорнейше будем просить, — продолжал Кашкин, — нельзя ли нам с другом маленечко вздремнуть?

— Будь ласка, лягайте, — ответил арсеналец, бросив на нары, где сидели новички, свою старенькую шинель.

Чмель, согнувшись, схватил правый сапог обеими руками, стянул его с ноги.

Мария Коваль, не спускавшая с него глаз, невольно вскрикнула:

— Вот это да!

— А што? — изумился Чмель.

— Не совестно тебе, папаша, за свои портянки? Глядите, ребята.

— Я через тех казаков уже с месяц как не разувался, — смутился Чмель. — Не смейтесь, онучи служат мне второй год. — И, распространяя по теплушке невыносимый запах, он потряс своими обертками.

Мария открыла ранец. Вынула из него длинное холщовое полотенце, растянула его в руках. Скомандовала Дындику:

— Петя, режь пополам.

— Что ты, девка? — схватился с места Чмель. — Такое добро переводить. Этакие рушники, да еще с петухами, на образах только и держать. — Бородач искоса поглядывал на Марию, опасаясь, что вот-вот она ему припомнит «финарь».

— Режь! — настаивала Коваль.

Дындик, глядя восхищенно на Марию, с готовностью переполовинил ножом белоснежный утиральник, а потом каждую половину разрезал на две части.