Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
При этих словах Карбованый хлестко шмыгнул носом, прикусил нижнюю губу и стал сосредоточенно смотреть на обледенелые окна салон-вагона.
— И еще добавлю, товарищи мои дорогие, — если ты стоишь перед начальством как пришибленный, то от противника прячься загодя…
— Наше козацтво в огне не горит, в воде не тонет, — добавил к словам своего земляка и начальника Пилипенко. — А ты, видать, Антон, еще коренастей стал…
— Шо я вам скажу, товарищ Федя, — ответил казак. — Сердце имеет десять жил. Они рвутся от горьких обид и безделья. Они крепнут от радости и труда… — Затем, озорно взглянув на Примакова, продолжал: — А я, товарищ командир корпуса, из такой породы… В девятьсот пятом все наше село перепороли. Хватали
Командир корпуса слушал своего казака и восхищался им. Вот у кого чувство собственного достоинства, при всех обстоятельствах держится на должном уровне. Карбованый, который в огне не горит и в воде не тонет, всегда чувствует себя человеком.
Взволнованный грустными воспоминаниями, казак снова достал свой неказистый инструмент. Поднес его к губам. Чуть прикрыл сверкавшие металлическим блеском глаза, и сразу же вагон заполнила знакомая мелодия старинной песни: «Ой на горі та й женці жнуть…»
— Тогда, помню, — нарушил общую тишину Федя Пилипенко, — пришлось заниматься двумя товарищами. Тобой, Антоне, и Степановым. Это бывший хозяйственник у Потапенко. Приговор по его делу остался в силе…
— А ты, Федя, расскажи о том забавном и досадном случае. Развесели ребят.
Опустились на широкий белый простор тяжелые январские сумерки. В эту пору короткого дня не видно, где кончается земля и где начинается небо. Ледяная броня на окнах наливалась тяжелой синевой. Сгустились тени в дальних углах салона. Никли очертания кудлатых голов. Лишь вспышки цигарок то и дело освещали напряженные, полные любопытства глаза.
— Осудили Степанова за буйство. Был он, надо сказать, человек тихий… А вот случилось. Случилось так, что влюбился он в дочку самого первого проскуровского нэпача. Тот поставлял топливо и шпалы железной дороге. Дело прибыльное, ясно. Будто та девка тоже втюрилась, если верить Степанову. Он всюду колотил языком — «Она в меня влюблена, аж задыхается…». Спустя месяц сыграли и свадьбу. Из казаков никого там не было — жениха из армии уволили. Стал он помогать тестю-подрядчику. А тут пришли осенние конноспортивные соревнования. Явились в Проскуров джигиты Второй Черниговской дивизии. Первые призы хватанул тогда сотник Кривохата. Сразу после скачек вместе с призами он увез в Староконстантинов и молодую жену Степанова. Чем они только приманивают нашего брата, те бедовые примандессы?
— «Пришел, увидел — победил», — рассмеялся своим баритонистым смехом Примаков.
— Ну, — Федя Пилипенко вернулся к истории со Степановым, — с досады кругом обманутый муж ввалился в ресторан, напился с горя и пошел буянить… Весь буфет раскрошил… Свои полгода отсидел, а потом Демичев его пожалел. Несчастная любовь. Вояка он был подходящий, не клонился ни к крепленому вину, ни к крапленым картам, как иные некоторые. Начдив и поставил его сторожем на сахарный завод. В ту пору завод был еще под властью Первой нашей Запорожской дивизии…
— Что такое «Канны», не слышали, товарищи казаки? — спросил Примаков. — Не слышали! «Канны» — это клещи для армии. Но есть «Канны» и для командира. Это такие клещи: одна сторона — неверие солдат, а другая — недоверие начальства. Вот тот Степанов и попал в такие «Канны»…
— Любовь, та доведет… — запустив два пальца за воротник и затем тщательно проверив, нет ли «улова», сказал Улашенко.
— Тоже мне наказание! — вдруг откликнулся молчаливый заготовитель казатинского буфета. — Подумаешь — полгода! Да я бы за такое шкуру с того Степанова спустил. Шутка — разгромить буфет. И за все остальное. Знаю я одного рубаку. Не из первых, но из красных партизан. Высшую награду имеет — «Красное Знамя», а пошел в попы… Отож и говорю — я бы содрал с него всю шкуру… Вот под моей командой работают еще пять заготовителей.
Я их держу — во!А что означало «во», можно было лишь догадаться. Вдобавок к своим грозным словам Шкляр еще потряс кулаком.
— Такому дай рога, всех забодает, — подал голос Вишни и Пулеметы.
В вагоне стало совсем темно. Но тут Пилипенко принес, выклянчив у проводника, зажженный огарок тех толстых железнодорожных свечей, которые чудом сохранились от старого режима.
— Дисциплина — вещь очень нужная! — набивая трубочку махоркой, вполголоса, при скудном освещении в салоне начал Примаков. — Дисциплина нужна в пятитысячном коллективе и в артели из пяти человек. Ясно! Но не та, которая держится на палке и на клыках. Не та, которая захватывает всех щипцами… Нас учит Ленин — сумей повести за собой людей добрым словом и личным примером. Не без того, если кто бьет посуду в ресторане или же самовольно хватает лошадей, тогда…
Тут многозначительно крякнул Улашенко. Все повернули головы в сторону Карбованого.
— Мы караем, — продолжал комкор. — Но мы и против крысиных тигров…
— А что за «крысиные тигры»? — послышалось со всех сторон.
— Это вот что, — затянувшись, ответил Примаков. — Слушайте. В одном немецком городке завелись крысы. Не было от них, как говорят, спасу. Поедали все… Набрасывались даже на людей. Что только не делали, чтоб избавиться от той напасти! Ничего не помогало. Вот тогда один ловкач и предложил вывести крысиного тигра. А как? Поместили в банку двух крыс. На третьи сутки одна из них оказалась съеденной. Спустя два дня бросили в банку еще одну. На вторые сутки вновь осталась одна. Третья крыса не продержалась и дня. Четвертая жила два часа, пятая — не устояла против хищника и десяти минут. Вот тогда того крысиного тигра выпустили в стадо… Передушил он с полсотни своих сородичей, а остальные со страху разбежались кто куда. Вот таких крысиных тигров было немало у наших врагов — у Деникина, Петлюры, Махно…
— Довелось и мне драпать от одного крысиного тигра, — вспомнил Улашенко.
— Постой, Данило, я еще не кончил, — остановил казака комкор. — Спустить шкуру легче всего. Вот сохранить ее для дела, для нашего дела — это сложнее. Ленин нас учит: надо строить новую жизнь с людьми, выросшими при капитализме. Строить и в то же время поворачивать их к нам лицом… Спустим шкуру с одного, а отпугнем тысячи. Наше дело не отпугивать, а привлекать!
— А я помню вашу статью, Виталий Маркович, в «Червонном казаке», — вспомнил Улашенко. — Это было в декабре 1921 года. Называлась она «Червонное казачество должно стать коммунистическим».
— Учит нас партия, — продолжал Примаков, — учат наши вожди словом и делом. Лишь тот настоящий ленинец, кто является коммунистом не только по образу мыслей и слов, но и по образу жизни и по образу действий… Конечно, закон есть закон. Он обязателен для всех. Закон должен быть твердым, но правление — мягким. Помню, в самый разгар борьбы с Шепелем и Гальчевским некоторые товарищи склонны были карать всех подряд. Этим мы бы только подсекли собственные опоры и помогли врагам.
— Что говорить, были такие, — подтвердил Полещук. — Могу их назвать.
— Называть не следует, — продолжал комкор. — Ни одна революция не обходится без крови. На то и революция. Но ей всегда вредила лишняя кровь. Лишняя кровь — это та, которая проливается зря, не ради торжества революции, а ради амбиции. Вот этой лишней кровью в свое время воспользовались термидорианцы для своего контрреволюционного переворота, для свержения власти Робеспьера и санкюлотов, значит, трудового народа… И если мы допустим лишнюю кровь, она может стать тем динамитом, которым мировой капитал попытается взорвать нас… Надо прямо сказать — народ ненавидит жестокость и самоуправство, попрание закона и справедливости, презирает проныр и пройдох. Народ уважает подвиг и труд. Он чтит настоящих людей.