Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Что ж это, свекровушка, отдоилась ваша Рябуха? Только и хватает для собственной утробушки? Квартиранту своему пожалела молочка?
Устя, пошевелив носом-лемехом, не осталась в долгу:
— Не балабонь, Дашка! Ты своего постояльца ублаготворила, а до мово не касайся. До евоной утробы тебе делов нет. Он тебе ни сват, ни брат, ни кум аль там иной сродственник. Ешь щи с грибами да держи язык за зубами. Так будет краше, шалая…
Дарья не унималась:
— Хотишь не хотишь, свекровушка, а буду касаться. За мово постояльца какой с меня спрос? Спросить некому. А вот заявится твой дед, мой свекор, он того…
Усач подумал: пожалуется Дарья хозяину, и старухе попадет за то, что отправила его на работу без харчей. А «жар-баба»
Он долго и напрасно отказывался. Дашка настояла на своем. И до чего же вкусным показалось ему молоко…
А рыжий трестовик, закурив после доброй закуски, похвалялся:
— Эх, братки, была у меня житуха: квартира, командировки, рестораны! Анекдот — такая шишка и катает в тайге колодье! А бабы! Не чета вот этим, — понизил он голос, — они же моются раз в неделю. Да и то в бане по-черному…
А бобруйский подпасок сразу отозвался:
— Видать, рыжий, не зря тебя поперли в тайгу…
Меж тем Устя, отвернувшись, не глядя ни на кого, ни на строптивую невестку, энергично уминала пахнувшие еще печью шанежки.
Но утром следующего дня, когда люди снова собирались идти на чистины, она сунула постояльцу поллитровку с холодным молоком. Спасибо Дашке…
Дед Зотка
К вечеру этого дня появился хозяин, сам Зот Еремеевич Бочкин. Бородатый крепыш в потрепанном защитном мундире, в мягких чирках, в старой ушанке на седой голове, с дробовиком за плечом, он стоял как вкопанный на пороге избы. Из-под густых насупленных бровей метал сердитые колючие взгляды. Не поздоровавшись, переступил наконец порог, снял с плеча ружье, пнул ногой вертевшегося вблизи пса, сердито швырнул на лежанку огромную тетерку — охотничью добычу.
— Садись, Зотка, к столу, — залебезила хозяйка. Бросилась к печке, взялась за ухват. — Насыплю тебе горяченьких щей…
— Сыт по горло… — отозвался дед. — Потчуй свово разлюбезного постояльца.
Богунец обомлел. Стоял у окна ни жив ни мертв. Председатель, все жители Бочкина Бора приняли новичков как нельзя лучше, а тут на тебе. Ушат холодной воды! Куда там ушат, целая кадка…
— А это еще что? — распалялся все больше Зот Еремеевич. Стукнул прикладом дробовика по шаткой койке. — Кто позволил рушить хозяйское добро?
В первый же вечер, решая, куда уложить постояльца, Устя велела взять в хлеве старую, рассохшуюся дверь, два сосновых чурбака. Из них он и соорудил довольно-таки сносное ложе.
— Ишь какая сердешная, — хрипел простуженным голосом хозяин. — Что, в сенях они, их благородия, спать непривыкшие?
— Ты бы еще, Зотка, погнал его в подклеть заодно с овечками, — раскурив трубку, отважилась постоять за себя Устя.
— Кабы моя власть! — зло посмотрел дед и бросил самопал, а затем и патронташ на широкую кровать. — Наших мужиков подчистую извели, а тут, извольте, шлют нам всяких… На тебе, боже… Не зря начальство супротив их шерстки прошлося. Что, леший тебя забодай, — подступил он к старухе, возвышавшейся над ним на целую голову, — небось сама навяливалась? Сама просила постояльца? Ешо молочком потчуешь его! Что, мало в нашей деревне вдовых баб? Любая примет с охоткой.
— Не стращай, Зотка. Пуганая я… — вяло отбивалась Устя.
— Знамо дело, — не унимался вояка. — Один шиш, что баба толченая, что девка верченая…
А усач молчал, сбитый с толку этой дикой сценой. Напряженно следил, как неистово таранят стекло огромные таежные комары.
Воинственный дед сел за стол. В избе запахло наваристыми щами. Не сказав ни слова, квартирант направился к выходу. Присел у калитки на скамеечке. Все думал, думал — что делать, как быть?
Его раздумья прервал оглушительный грохот дверей. В нос ударил дух смачного самосада. Скрипнула калитка. С длинной пилой, топором и колуном в руках появился
грозный хозяин. Сунув богунцу в руки топор, прохрипел:— Небось зимой потянет к печке. Гайда-те в тайгу, налупим дровишек…
Что ж, подумал усач, отошел «стреляный-перестрелянный вояка». Раз беспокоится о зимней поре, не думает гнать его из дому. Но нынче уже сделано по тяжелой дороге добрых полтора десятка километров, а тут вновь тайга. А она ведь и глубока и просторна! Но ничего не попишешь! Отказаться — значит раз и навсегда восстановить деда против себя. Он взял топор.
Далеко идти не пришлось. Тайга, в которую звал старик, оказалась рядом, сразу же за поскотиной, не более чем в ста метрах от дома. Молча принялись за работу. Богунец судорожно вцепился пальцами в деревянную, гладко отполированную ручку пилы. Дед едва касался ее. Загудел инструмент, впиваясь острыми зубьями в комель кряжистой сосны. После колодья, после этой непривычной и тяжелой для него поначалу работы на чистинах, ныли спина, поясница, ноги, руки. Но вояка крепился. Дед, не давая ему спуску, словно играл пилой, хорошо понимая, чего стоит новичку эта работа.
С грохотом, треском и глухим шелестом, подминая под себя молодняк, кусты брусники, могучая лесина растянулась во весь гигантский рост среди живописных зарослей папоротника. Присев на сочившийся еще живицей пень, дед достал кисет и желчно скомандовал:
— Бери топор. Руби сучья!
А тут насела мошкара. Не десяток, не два — черная густая туча. Она лезла в нос, в глотку, под рубаху, за голенища. Весь потный, задыхаясь под душным мешком накомарника, человек из последних сил махал топором. А «лесован» аппетитно смалил свой душистый самосад. В голову усача лезли мысли о деревенских мироедах, угнетателях, о «Кавказском пленнике», о невольниках, попавших в жестокие руки горских князьков, о его тяжкой судьбине.
Ведь старик, снедаемый злостью и какой-то обидой на свою старуху, полагая, что по всем законам справедливости сам бог послал ему дарового работника, стремился на ком-то выместить свое горе. Возмутиться, бросить топор? Но не обязан же хозяин в длинную таежную зиму обогревать посторонних своими дровами… Его козырь! Все же он, и правый как будто, был не прав…
— Шибче, шибче пошевеливайся, леший! Это тебе, брат, не грешить там супротив закона.
На миг остановившись, богунец пристально, с укором посмотрел на старика. Ничего ему не сказав, продолжал помахивать топором.
— Самолично, конешно, не видал, да люди сказывают… — вполголоса пробормотал таежник. После минутного раздумья протянул кисет: — Садись, пора и тебе пошабашить… Чай не железный…
Потом они оба распилили кряж на чурбаки, или, как их дед называл, облецы. Вот после этого таежник себя показал. Вооружившись тяжелым колуном и деревянным клином, он принялся за дело. Квартирант не успевал подбирать за ним и укладывать в штабеля поленья, которые так и летели из-под проворных его рук. «Стреляный-перестрелянный вояка», словно волшебник, угадывал самые податливые места чурбаков. Под его не столь тяжелыми, как ловкими ударами облец будто гигантский цветок раскрывал свои лепестки-поленья.
В тайге тускнеет поздно. Работали — «лупили» они дровишки дотемна. Взглянув на высокие поленницы, усач не поверил, что это дело их рук. Конечно, больше дедовых…
Дома хозяин, загрузив кисет, выпил полный корец студеной воды, крякнул, поглубже нахлобучил мятую ушанку и, не проронив ни единого словечка, отправился на свой пост.
Отныне, считал богунец, у него два хозяина — колхоз и Зот Бочкин. Сегодня дед потащил его в бор под одним предлогом, а завтра потребует чистить хлев или же чинить ограду. Ведь волк, частый гость в деревне, опасен не только для хозяина двора, но и для постояльца! Основательный предлог! Недавно еще он мечтал о труде, который принесет ему не даровую, казенную, а заработанную, свою горбушку. Но и в мыслях не было — превратиться в чьего-то невольника.