Корабль идет дальше

Дреер помолчал, потом сказал:

— Я сделаю все возможное, чтобы спасти ваших людей. Правда, от меня мало что зависит. Все решения принимает самостоятельно комендант фон Гувальд.

— Генералы просили передать, что гарантируют вам жизнь после окончания войны…

Лейтенант горько улыбнулся:

— Совсем недавно такую гарантию могли дать мы любому вашему генералу. Что ж делать, времена меняются… Может быть, это и к лучшему… Хорошо… Я буду, по возможности, вас информировать.

Они разошлись. Разговор этот ни у кого подозрений не вызвал: лейтенант Дреер иногда беседовал с интернированными.

Весь март прошел в волнениях, в сборах всевозможных слухов и информации о движении фронтов. Говорили, что бои идут якобы в ста километрах от Вайсенбурга.

В начале апреля всех моряков вернули из города в лагерь, усилили охрану и перестали выпускать за ворота даже «лошадей» с телегой. Почту возили на автомобиле, который теперь всегда дежурил у комендатуры.

Беспокойство и возбуждение моряков росли. Лишенные информации, мы не знали, что делать. Нам перестали давать даже немецкие газеты. Налеты на Мюнхен и Нюрнберг участились. В одну из холодных апрельских ночей мы были разбужены грохотом. Он слышался совсем рядом. Казалось, бомбят замок. Повскакав с коек, мы бросились к окнам. Вайсенбург пылал. К небу поднимались огненные языки. Слышался отдаленный вой сирены. Несколько зениток пытались стрелять, но были сразу же подавлены. Запоздало завыла сирена в замке. В серой предрассветной мгле по двору бежали в бомбоубежище гитлеровцы. Налет продолжался несколько минут. Шум моторов затих, замолчали сирены. Только ветер раздувал пожары в городе.

Утром Вейфель собрал группу моряков в сорок пять человек и под сильнейшей охраной отправил в Вайсенбург разбирать и расчищать улицы. Интернированные вернулись в лагерь поздно, насквозь пропыленные и усталые. Они рассказывали, что городок сильно пострадал, много домов разрушено, есть жертвы.

Вайсенбург дождался своей очереди. Война пришла в городок. Вместе мирного покуривания глиняных трубок, доморощенных Стратегических концепций, рассказов раненых по вечерам пришлось бюргерам тушить пожары и копаться в развалинах, под которыми лежали трупы их близких. Вайсенбуржцы растерялись. На улицах они жались к стенкам и, хотя все было тихо, испуганно смотрели на небо. Может быть, впервые многие из них прокляли войну, фашизм и своего фюрера.

На следующий день в комендатуре жгли архивы. Жирная бумажная копоть летела из трубы барака и густо оседала на плацу, крышах и стенах. Конец приближался.

В ночь на двадцать первое апреля 1945 года нас подняли. По коридорам и камерам метались унтера с карманными фонарями — в сети не было тока. Совсем рядом грохотали орудия. В окнах дрожали стекла. В небо взметывались красные отблески. Спешно на плацу построили военнопленных и вывели их из замка. Тотчас же под сильнейший охраной на плац стали выводить моряков. Там в каре стояли солдаты гарнизона. Вейфель в непромокаемой накидке и с автоматом через плечо строил моряков внутри каре в длинную узкую колонну, по четыре человека в ряд. Михаил Иванович Богданов, находящийся где-то впереди, передал по группам:

— Ребята, будьте готовы ко всему. Не забудьте инструкций, полученных от штаба.

Я стал вместе со своей группой и спросил, помнят ли они, что следует делать в случае… Все ответили утвердительно. Мы столько раз говорили об этом на плацу, во время прогулок, обсуждали каждую деталь… Я подумал о том, что плохо погибнуть в последние дни войны, пережив четыре года фашистского лагеря, голода, унижений, но что к этому надо быть готовым. Шансов на жизнь, если гитлеровцы вздумают нас расстрелять, почти не оставалось. И все-таки нужно сопротивляться, если они начнут… Ведь мы же мужчины, моряки.

На дворе комендатуры суетились офицеры, складывали вещи в закрытый брезентовым верхом грузовик. У легковой машины стоял хмурый комендант в перетянутом ремнями сером плаще и натягивал на руки перчатки. У продовольственного склада на подводу, запряженную двумя лошадьми, нагружали хлеб.

Гетц с солдатами обыскивал лагерь. Никто не должен был оставаться, кроме тяжелобольных. С тревогой в сердце мы бросали в ревире нашего стармеха Георгия Александровича Долженко — у него начиналась гангрена ноги, — Свежова, Волчихина и других интернированных. Матрос Люсков не захотел идти с колонной и где-то спрятался в замке. На него махнули рукой: одним человеком больше, одним меньше, теперь это не имело значения. На половине офицеров остались два генерала: Шевчук и Сотенский. Шевчук был на костылях, больной и двигаться не мог.

Вейфель забежал в ревир, ткнул пальцем Долженко в грудь:

— Ты будешь здесь старшим. Смотри за порядком. На плацу он проверил интернированных по списку.

Комендант поднял руку и сел в машину. Скрипнули и распахнулись ворота. Офицеры комендатуры начали прыгать в грузовик. Машина и телега с хлебом выехали на мост. Раздалась гортанная команда:

— Сомкнись! Марш!

Колонна дрогнула и, сжимаемая с четырех сторон солдатами, извиваясь, двинулась к выходу.

Прильнув к решеткам, больные из ревира кричали:

— Прощайте! Увидимся ли?

Они оставались брошенными на произвол судьбы.

Скоро последние интернированные скрылись за воротами. В первый раз за много лет ворота Вюльцбурга остались открытыми, никто не закрыл их. Опустел и затих лагерь. Ветер носил обрывки бумаг по плацу. Болталась на петлях и жалобно скрипела перекошенная калитка в проволочной ограде. Шумело ветвями с набухшими почками «дерево Черчилля» — красный бук. Мы долго курили его листья, ели почки…

Кончился ИЛАГ-13. Единственный лагерь советских интернированных среди множества других лагерей, расположенных на территории Германии…

Колонна медленно тащилась по дороге. По обеим сторонам ее тянулся реденький сосновый лесок. Так и двигались строем по четыре человека, окруженные автоматчиками и овчарками. Чуть немного выйдешь из строя, немедленно раздавался крик:

— Сомкнись! — и виновный получал удар прикладом в спину.

Я шел рядом с Юрой Стасовым. В голове крутилась одна мысль: «Долго ли продлится этот марш? Куда и зачем нас ведут?» Хотелось пить.

— Слушай, Юр, спроси этого фрица, куда нас ведут, — сказал я Стасову. — Скоро ли привал? Пить хочу, умираю…

Стасов хорошо владел немецким языком. Он переменил место, пошел ближе к краю и, поравнявшись с солдатом, который всю дорогу чертыхался и с ненавистью поглядывал на моряков, спросил:

— Куда нас ведут?

— Не знаешь? — Солдат с удивлением поглядел на Юру. — На Дунай. Спросишь зачем? Могу и это сказать. Теперь уж все равно скоро сам узнаешь. Пиф-паф, и в реку. Понял? — Солдат захохотал.

— Зачем же в реку? — У Стасова дрогнул голос.

— А вот зачем. Есть приказ фюрера: «Все колонны военнопленных, передвигающиеся по дорогам, уничтожать, чтобы не мешали отступлению немецких войск». Ну, а чтобы не разлагались, не заражали воздух, — в воду. Пусть плывут к своим… — Солдат говорил злобно, с удовольствием. Наверное, ему уже было наплевать на то, что разглашает тайну.