Корабль идет дальше

Через одного пленного француза-летчика, который возвращался к себе в Париж, капитаны послали письма нашему послу во Франции и генералу Голикову, занимавшемуся в то время репатриацией русских. В этих письмах они рассказывали о нашем положении и просили помочь как можно быстрее отправить моряков на Родину.

Вильдфлекен жил весело. Здесь скопилось много девушек, в свое время насильно увезенных из Советского Союза и других стран. Они ждали своей очереди, а пока радовались относительной свободе. Из лоскутов шили себе платья, делали замысловатые модные прически, старались понравиться. Но глаза у всех были тоскливые, испуганные и безразличные. Не было у них настоящей радости. Ее навсегда выкорчевали гитлеровцы, увезя девчонок с родных мест, насилуя и оскорбляя, на их глазах вешая и расстреливая родителей… Такое не забывается никогда. Но все-таки жизнь брала свое…

По вечерам в центральном клубе танцевали. Танцевали самозабвенно. Девушки, лишенные этого удовольствия в течение четырех лет, готовы были кружиться часами. Они танцевали и с кавалерами, и «шерочка с машерочкой», и соло, если не было партнера. Появилось великое множество самодеятельных артистов: певцов, танцоров и декламаторов.

Чтобы как-нибудь занять себя, в этот самодеятельный поток включились и моряки. Огромным успехом пользовался созданный ими джаз «Запеканка», названный так в честь любимого лагерного блюда. Когда на сцену выходил с гитарой Миша Мудров, или Вася Синицкий пел веселую, сочиненную Жорой Филипповым песенку «Тосик», или появлялся на сцене жизнерадостный Боря Дыков, зал ревел от восторга и гремел аплодисментами. Сам Жора читал комическую лекцию «О вреде пьянства» и плясал одесскую «Семь — сорок». Пели со сцены девушки и парни. Пели о Родине, о любви и верности… Особенно любили песенку «Огонек». Когда ее исполняли, многие в зале плакали.

Но несмотря на такое кажущееся беззаботным житье, все тревожнее и тревожнее становилось на душе у моряков. Наверное, давно пришло письмо капитанов в Париж, а результатов не было. И очередь наша прошла. Уехали группы, прибывшие значительно позже нас. Ходили несколько раз к коменданту, но тот разводил руками: нет машин. А почему не соблюдается очередь, он не знает. Надо будет выяснить и наказать виновных. Порядок должен быть…

А один раз, когда я ходил к коменданту вместе с капитанами, разговор был более откровенным. Майор принял нас очень радушно. Усадил, вытащил сигареты «Кемл», бутылку виски.

— Огорчен, нового ничего, джентльмены, — говорил американец, потирая свои полные, белые, как у женщины, руки, — прошу вас, курите. По рюмочке виски, может быть? Это великолепный «Уайт Хоре»…

— Как же все-таки с нашим отъездом, господин майор? — перебил его не совсем вежливо Богданов. — Все сроки вышли.

— Ах, капитан, капитан. Давайте говорить откровенно. — Майор снизил голос и оглянулся, показывая этим, что разговор предстоит конфиденциальный. — Куда и зачем вы торопитесь?

— Вы прекрасно знаете это, господин майор.

— Да, но зато вы многого не знаете, мои дорогие капитаны. Во-первых, в настоящий момент у Советского Союза нет торгового флота, весь потоплен немецкими подводными лодками. Во-вторых, не очень-то любят там таких людей, как вы. Почему? Да потому, что вы четыре года провели в Германии. Мало ли что… Как только вы пересечете границу вашей зоны, вы немедленно попадете в лагеря. Ни о каком плавании не может быть и речи. Я предлагаю…

— Мы хотели бы как можно скорее уехать из Вильдфлекена, — упрямо сказал Богданов. — Не правда ли, товарищи?

— Другого решения быть не может, — поддержал его Дальк.

— А вы уверены, что, когда ваши люди узнают о перспективах в России, они захотят туда ехать?

— Уверены.

— Вы не выслушали меня, господа, до конца. Я предлагаю всем вам, от капитана до матроса, плавать на наших судах, полностью, не разделяя команд. Мы задыхаемся без моряков. У нас огромный флот. Суда достраивают. И хотя по нашим законам капитаном может быть только американец, для вас мы сделаем исключение. Вы поплаваете у нас год, два и вернетесь обеспеченными людьми к себе домой. К этому времени там все придет в норму, утрясется, появится флот, и вы будете плавать. Неплохо, правда? — Майор засмеялся и принялся разливать виски. До рюмок никто не дотронулся.

— С одним французом мы послали в Париж генералу Голикову письмо и сообщили, что нас непростительно долго задерживают. Полагаю, что вы скоро получите какие-нибудь указания относительно нас.

— Ах, уже послали? — Глаза коменданта сразу сделались безразлично-холодными. — Ну что ж, подождем указаний. А пока придется побыть в Вильдфлекене, господа. Я не собираюсь вас задерживать. Будут машины — уедете. Подумайте над моим предложением и всем, что я вам сказал. Надеюсь, что здесь неплохо?

— Если машины не придут в ближайшие дни, мы уйдем пешком и будем пробираться на Родину сами. Так решили все наши люди, — сказал Богданов, поднимаясь. — Мы еще раз просим ускорить нашу отправку, господин комендант.

— Это было бы крайне неразумно. По Германии бродят банды вооруженных эсэсовцев, и вас легко могут уничтожить.

— У нас нет другого выхода, господин майор. Мы не можем оставаться в лагере больше. До свидания.

От коменданта вышли расстроенные. По всему было видно, что скоро нам отсюда не выбраться.

— Что же будем делать, товарищи? — спросил капитан Балицкий, протирая пенсне. Он всегда протирал его в минуты сильного волнения.

— Подождем несколько дней, а там решим. Может быть, в самом деле пешком дойдем. Тут, наверное, не так уж далеко. Надо узнать поточнее.

Но пешком идти не пришлось. Через четыре дня после нашего визита комендант прислал машины. Что повлияло на него? То ли он почувствовал непреклонность моряков и понял, что задерживать нас не имеет смысла, то ли из Парижа пришло какое-нибудь указание, — этого мы не знали. Важно, что машины пришли и мы едем.

Моряков провожала вся русская колония. Прозвучали напутственные слова, пожелания скорее добраться домой, поклоны Советскому Союзу — и вот наконец мы катим по бетонной автостраде на Хемниц. Это уже советская зона. Шоферы-негры, сверкая белозубыми улыбками, гнали так, что нам, уже привыкшим к американской езде, становилось страшновато. Чего доброго, и не доедешь до Хемница, очутишься в кювете. Но опасались мы напрасно. Шоферы знали свое дело.

Вот наконец и простенькая деревянная арка, утыканная красными флажками, и огромный плакат над ней — измученная женщина с грустными глазами распростерла руки… и надпись: «Родина-мать ждет вас!»

Хемниц был переполнен русскими: репатриированными, военнопленными, отдельными семьями, одиночками, неизвестно как попавшими в Германию. Вся эта масса людей, с чемоданами, мешками, гружеными тележками, стремилась на восток. Советской администрации, только что вступившей в город, было чрезвычайно трудно разобраться в этом потоке.

Отправить всех железной дорогой не представлялось никакой возможности: вагоны разбиты, пути разрушены. Всех надо было накормить, напоить, предоставить жилье на некоторое время. Поэтому молоденький лейтенант, которому мы были вверены, накормив нас до отвала вкусным борщом и гречневой кашей, не желая слушать никаких объяснений о том, что мы, мол, особая группа, строго приказал: