Кореец

Комната была завалена инструментами в разной степени сохранности — гитары с ободранными деками, сиротливо стоящий у стены электроорганчик «Юность», потрепанный усилок «Регент-30», куцая ударная установка с треснувшей тарелкой. На стенах — выцветшие плакаты «Битлз» и каких-то полузабытых западных групп. В воздухе стоял неистребимый запах табака, дешевого портвейна и чего-то еще, неуловимо холостяцкого. Атмосфера, прямо скажем, не располагала к созданию шедевров, но для начала сойдет.

Все выжидательно смотрели на меня. Я не стал устраивать театральных пауз, а просто достал из внутреннего кармана тетрадный листок, исписанный моим корявым почерком, и положил его на стол.

Юрка осторожно, двумя пальцами, словно это была не просто бумага, а какой-то секретный правительственный документ, взял листок. Остальные тут же сгрудились вокруг, пытаясь разглядеть строчки через его плечо.

— «Я начал жизнь в трущобах городских…» — начал Юрка вполголоса, шевеля губами так, будто впервые в жизни читал по-русски. — «…и добрых слов я не слыхал… Когда ласкали вы детей своих, я есть просил, я замерзал… Вы, увидав меня, не прячьте взгляд, ведь я ни в чём, ни в чём не виноват…» — Он оторвал от листка воспаленные от недосыпа глаза и уставился на меня с немым вопросом. — Миша, это… это что, стихи Агнии Барто для трудных подростков? Или ты решил податься в социальную сатиру?

— Почти угадал, — усмехнулся я. — Это перевод текста песни из нового американского фильма про тяжелую жизнь ихних беспризорников. Называется «Генералы песчаных карьеров». У нас он скоро выйдет на экраны, и вся страна будет рыдать в три ручья. Но пока выйдет, мы уже всех порвем.

Я не стал вдаваться в подробности, что оригинальная песня в фильме была про каких-то бразильских рыбаков и их нелегкую долю. Кому интересны эти нюансы в 1969 году? Главное — мелодия, которая застревает в голове, а текст, еще не сочиненный Юрием Цейтлиным (о чем я, естественно, умолчал), был гениален в своей простоте и пронзительности.

Кто-то, может, скривится: мол, что это за продюсер, который сам ни на чем не играет, даже «Собачий вальс» на пианино сбацать не может? А вот такой. Мой главный инструмент — это голова. И память, напичканная хитами из будущего. А для игры на гитарах и барабанах есть специально обученные люди — вот они, сидят передо мной, ждут указаний.

Я откашлялся, стараясь придать своему не самому выдающемуся голосу максимум трагизма и пафоса, как это делал неподражаемый Алексей Кортнев из группы «Несчастный случай» (которая в этом времени существовала разве что в моих воспаленных воспоминаниях). Напел им мелодию, отбивая ритм костяшками пальцев по пыльному столу. Они слушали, раскрыв рты, как дети на представлении фокусника. Потом с интересом наблюдал, как Юрка с Витьком, переглядываясь, начали подбирать аккорды на своих гитарах. На удивление, дело пошло быстро — песня-то, по большому счету, простая. Но в этой простоте и крылась ее дьявольская притягательность.

— Так, Юрец, бас здесь должен быть плотным, качающим, как сердце умирающего кита, — командовал я, входя в образ сурового, но справедливого продюсера. — Витек, твоя гитара должна плакать, стонать, выть от безысходности! Пару простых, но запоминающихся риффов, в духе старого чикагского блюза, понял? Вадик, на своем электроорганчике создай атмосферу вселенской тоски, но с проблеском надежды в финале, как свет в конце тоннеля. А ты, Пузырев, — я повернулся к барабанщику, который откровенно зевал, — кончай спать! Ритм должен быть четким, как пульс приговоренного к расстрелу, но с душой, с надрывом!

Они пыхтели, пробовали, ругались, снова пробовали. Я метался по комнате, как лев в клетке, размахивая руками, напевая, отбивая ритм ногой. Потихоньку, из этого хаоса звуков и эмоций, начала вырисовываться Песня. И когда они, наконец, сыграли ее от начала до конца — пусть кривовато, пусть слегка фальшивя, но с таким неподдельным, идущим из самого нутра чувством… я понял: это оно. Получилось.

Все сидели оглушенные, как будто их пыльным мешком по голове ударили. Даже вечный циник Пузырев смотрел на меня с каким-то новым, непонятным выражением — то ли страхом, то ли восхищением.

— Ну… это… это, мать ее, бомба, Миша! — наконец выдавил из себя Юрка, откладывая гитару на диван. — Настоящая термоядерная бомба! Где ты это откопал, старик?!

— В трущобах городских, — загадочно улыбнулся я. — И это, друзья мои, только цветочки! Ягодки будут потом! У меня таких «бомб» — на целый альбом хватит! Так что засучивайте рукава и готовьтесь к работе. Скоро мы будем не просто играть в задрипанных ДК. Скоро мы станем… легендой. Если, конечно, нас раньше не посадят.

Они смотрели на меня, как на мессию, явившегося из ниоткуда. В их глазах уже разгорался огонь. Тот самый огонь азарта, творчества и надежды на чудо, который и нужен для того, чтобы в этой серой, унылой действительности родилось что-то настоящее. Кажется, мой безумный план начинал обретать плоть и кровь. И это было чертовски волнующе.

Конец первой части.

Продолжение следует…