Кореец

Судя по заниженному курсу, этим человеком, скорей всего был сам Стасик, решивший по-легкому навариться на приятеле. Говнюк! Как самому денег дать на закупку икры — так у него «все в деле, ни копейки свободной». А как напарить товарища, сразу деньги нашлись, причем в двойном размере. Вот, бля, паразит трудящихся масс!

Тем не менее, виду я не подал (какой бы он ни был говнюк, а пригодится еще), а стал торговаться. И Стасик вступил в торг, чем окончательно себя выдал.

Договорились, вместо пяти тысяч марок на четыре семьсот. Зачем, спросите вы, а затем, что десять тысяч рублей огромная сумма (два «москвича») и заработать её фарцовкой, бог знает сколько времени понадобится, да еще и прихватить при этом могут по неопытности. Оно мне надо? Пусть подавится Стасик моими кровно заработанными. Его ведь тоже понять можно, если уж на то пошло. С какой стати ему доверять мне и рисковать такой суммой? К тому же, как теперь выяснилось, я вполне мог и не вернуться с задания. Да и так просто мог кинуть и свалить в закат — ищи потом-свищи. Воровская крыша, как у Брюса за ним не стоит.

Кстати, когда мы обтяпывали все эти делишки, я поинтересовался у Стасика, а чего собственно Брюс привязался именно ко мне со своей Анечкой, мол, кто я такой? Меня ждал сюрприз. Хитро прищурившись, Стас поведал мне: «Так она сама напросилась!»

Выяснилось, что Анечка случайно присутствовала при том разговоре, когда он спрашивал у Брюса про заемные деньги для меня. И заинтересовалась, что мол, за Кореец такой и чего он хочет? А когда узнала сильно возбудилась — она оказывается из наших приморских и корни у неё корейские имеются, как у тебя. Вот и потянулась к «корням».

Интересное кино! Ну что ж… будем плыть по течению. Авось выплывем.

* * *

Итак, на следующий день, после успешной конвертации части немецких марок в советские рубли (не без помощи хитрозадого Стасика, который все-таки урвал свой кусок), я снова сидел в знакомом кабинете ресторана «Баку» напротив Брюса Нуждина. Атмосфера была та же — тяжелые портьеры, запах дорогого табака и ощущение, что сейчас тебе либо предложат сделку века, либо отвезут в ближайший лесопарк для душеспасительной беседы.

— Ну что, Кореец, как успехи на ниве первоначального накопления капитала? — Брюс окинул меня своим фирменным взглядом, от которого хотелось вжаться в кресло.

— Как договаривались, Борис Алексеевич, — я с достоинством (или его имитацией) выложил на стол пачку денег. — Ваши пять тысяч. И, — я кашлянул, готовясь к неприятному разговору о процентах, — по поводу той суммы, что сверх…

Брюс небрежно махнул своей массивной рукой, на которой поблескивал золотой перстень размером с небольшой грецкий орех.

— Да брось ты, Кореец, какие счеты! — он неожиданно добродушно усмехнулся, обнажив пару золотых коронок. — Ты доказал, что с тобой можно делать дела. Поэтому, решим так — мои пять тысяч я забираю, а проценты… считай, это мои скромные инвестиции в нашу Анечку. Хочу, чтоб ты ей помог. Так что эти деньги — ей на раскрутку. На костюмы там, на песни, на что сочтешь нужным. Ты же у нас теперь продюсер, тебе виднее.

Я опешил. Вот это поворот! Брюс не только не взял проценты, но и фактически вложился в свою «племянницу», переложив всю ответственность (и деньги) на меня. Хитер, бобер! Таким макаром он не просто обеспечивал Анечке старт, но и привязывал меня к этому проекту железной цепью. Отказаться теперь было бы верхом глупости и неуважения.

— Это… это очень щедро, Борис Алексеевич, — пролепетал я, пытаясь скрыть удивление. — Ну что ж, готов познакомиться и, так сказать, оценить масштаб дарования.

Брюс усмехнулся в свои пышные усы.

— А что тут оценивать в кабинете? Талант надо на публике смотреть! Пойдем-ка лучше в зал. Там как раз скоро программа начнется. И наша Анюта сегодня поет. Заодно и поужинаем по-человечески, а то что мы все в этой конуре сидим, как заговорщики.

Мы вышли из душного кабинета в основной зал. Здесь уже вовсю кипела жизнь: смех, звон бокалов, гул голосов, аромат шашлыка и пряных соусов. На небольшой эстраде, украшенной бархатным занавесом и парой пальм в кадках (видимо, для создания атмосферы тропического рая), музыканты ресторанного оркестра лениво настраивали инструменты — гитары, рояль, духовые, ударные.

Классический набор для услаждения слуха советского человека, изголодавшегося по «культурному отдыху».

Нас проводили к столику у самой эстрады — лучшие места, разумеется. Официант тут же материализовался с меню и картой вин. Брюс широким жестом заказал всего понемногу, да побольше. Халдей мигом подогнал графинчик «Киндзмараули». Жить хорошо, а хорошо жить — еще лучше, особенно когда за чужой счет.

В семь часов, как по команде, музыканты встрепенулись, пианист сел за рояль, и зал наполнился первыми, чуть фальшивыми, но задорными звуками какой-то популярной мелодии. На эстраду вышел конферансье — полный, лысоватый мужчина в слегка помятом смокинге и с бабочкой на резинке. Вид у него был такой, будто он только что сбежал со съемок фильма про дореволюционную Одессу.

— Добрый вечер, дамы и господа! Мадам и месье! Товарищи! — Он обвел зал маслянистым взглядом. — Ресторан «Баку» рад приветствовать вас! И сегодня, по многочисленным просьбам трудящихся и гостей столицы, наш оркестр начинает свой музыкальный вечер! А украшением этого вечера, его жемчужиной, станет выступление молодой, но уже полюбившейся вам певицы… Встречайте, Анечка Бельская!

Он со значением посмотрел на музыкантов, которые тут же заиграли какое-то лирическое вступление, и отошел в сторону, уступая сцену «жемчужине».

И на эстраду вышла она, Анечка. Длинное, облегающее черное платье с декольте и разрезом подчеркивало ее точеную фигурку. Иссиня-черные волосы были уложены в высокую, элегантную прическу, открывая лебединую шею. В руках она держала микрофон (старенький, советский, но в ее руках он выглядел как скипетр). Легкий макияж делал ее восточные черты еще более выразительными, а в глазах горел огонь — не то сценический азарт, не то предвкушение триумфа. Она держалась с удивительным достоинством, почти по-королевски, и легкая улыбка играла на ее губах.

Музыка стихла. Анечка подождала, пока в зале установится тишина, и, обведя публику чуть насмешливым взглядом, запела.

И это была та самая с детства знакомая песня.

«Ты стоишь у окна, небосвод высок и светел…» Ее голос — это низкое, бархатное, чуть с хрипотцой контральто — полился в зал, заполняя его, обволакивая. Она пела о какой-то абстрактной «царевне-несмеяне», которая грустит у окна, не зная отчего. Но пела так, что каждый в зале, наверное, чувствовал себя этой самой царевной (или царевичем), стоящим у окна своей жизни и тоскующим по чему-то несбывшемуся. В ее голосе была и печаль, и надежда, и какая-то потаенная страсть. Да, манера была немного ресторанная, с характерными «заломами» и чуть утрированной драматичностью. Но это была настоящая, живая эмоция, идущая из самого сердца. А главное — голос! Сильный, гибкий, с невероятным диапазоном и богатейшими обертонами. Таким голосом можно было петь и блюз, и джаз, и рок-н-ролл, если его правильно направить.

Я сидел, как громом пораженный. Это было не просто «талантливо». Это было… гениально. В своем роде, конечно. Этот голос, эта манера, эта внешность — да это же готовая звезда! Не для комсомольских слетов, конечно, и не для правительственных концертов. А для тех, кто устал от фальши и показухи. Для тех, кому нужна настоящая, честная музыка.

Песня закончилась. Секунду в зале стояла тишина, а потом он взорвался аплодисментами. Даже самые прожженные циники и партийные бонзы, поедающие свой шашлык, отложили вилки и захлопали. Брюс сиял, как начищенный пятак.