Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
Шрифт:
– Вот тогда я сильно испугался за тебя, растерялся и не знал, что делать. И сейчас не знаю. Не знаю, как тебе выкрутиться. Хотел бы помочь, но как?
Не приходилось сомневаться, что он говорит искренне. «Всё же судьба опять не совсем отвернулась от меня и подарила мне неплохого товарища», - подумалось Вальтеру.
– Но ты прав, что проучил эту жирную свинью, - похвалил Герман, - хотя так и не скажешь теперь, потому что наука ему уже не нужна. Пусть будет урок его дружкам.
Герман повернулся к Вилли, говорил горячо, сбивчиво. Стало тепло от его горячности и участия, не так сжимало голову, возвращалось желание бороться за себя.
– Ты не переживай. Этого гада никто не
«А мне показалось – наоборот», - подумал Вилли в ответ.
– С несколькими такими же громилами он терроризировал здесь каждого, кто пытался, хотел жить по-своему, не по указке Шварценберга, кто думал, что отвоевал и может послать к чертям всех и всё, - объяснял новый друг нелюбовь к убитому. – Не тут-то было. Таких просто грабили и избивали где-нибудь в тёмном углу. И это продолжается, так что своевольных почти не осталось. Он был ближайшим подручным Шварценберга, и все об этом знают. Потому и шарахались от тебя сегодня, боясь, чтобы их не заподозрили в сочувствии к тебе, и очень желая, чтобы ты проучил мерзавца.
Вилли перебил:
– А что же такое Шварценберг? Он ведёт себя здесь как старший. Почему?
Герман задумался. Его тоже, видно, занимала эта проблема.
– Трудно сказать. Похоже, что у него есть какие-то рычаги власти. И самые главные из них – тесные контакты с американцами: неугодные ему, пытавшиеся оспаривать вводимые порядки вроде прежних, исчезали. На твоей койке раньше спал приличный человек, майор из артиллерии. Он крыл Шварценберга с его свитой как хотел. Ему надоела, говорил он, жизнь полузадавленной мухи в паутине гестапо и, попав сюда, он считал, что вырвался. Подумай только: человек в плену считает себя свободнее, чем на воле. А здесь Шварценберг всё с теми же порядками. Майор и озверел от такой безысходности. Стал метаться. Они схватывались с Шварценбергом всюду, где встречались, и заводилой всегда был артиллерист. Идеалы и идеи национального движения – вот камень преткновения между ними. Майор хотел, чтобы ему дали пожить без них, а Шварценберг как дух Геббельса, вдалбливает всем, что только национал-социалистское движение и теперь является основой благоденствия нации, всех немцев. В результате споров выжил, как видишь, Шварценберг, а майора однажды силой уволокли янки. Причём достаточно грубо. И всё, он больше не вернулся.
Герман замолчал, опять перевернулся на спину, заложил руки за голову.
– Тут не всё ясно. Вернее, даже совсем не ясно, можно только догадываться. Зачем, к примеру, Шварценберг выявляет убеждённых нацистов? У них даже бывают какие-то собрания, причём собираются, в основном, старшие чины СС. Почему они вьются вокруг него, что у него за приманка?
– Ты видел, как они собираются?
– Неоднократно. Да они и не прячутся, только не подпускают никого чужого. Даже слышал как-то, как они мусолили там всё тот же бред о величии германской расы, о сплочении и что-то о национальном ядре. Только «Хайль Гитлер!» не кричали. Его они уже списали за ненадобностью.
Герман зевнул, очевидно, переваривая обильный обед, и продолжил, вспоминая:
– Шварценберг здесь не один, у него куча помощников. Я думаю, они лучше американцев знают, кто здесь сидит и чем дышит. Может быть, и досье свои заводят. Колеблющихся и сомневающихся убеждают теми же приёмами, что и раньше в свободном нашем отечестве: словом, то есть, угрозой, и, конечно, плетью. Для этого штурмфюрер был незаменим, дай ему дьявол чан погорячей! Совсем неугодных они безжалостно выдёргивают как гнилой зуб с помощью американцев. Мне тоже достаётся в последнее время, - пожаловался он.
– А тебе за что? – удивился Вилли.
То, что рассказывал Герман, было настолько необычно
и неправдоподобно, что Вальтер даже забыл о своей судьбе.– Да всё за язык, - объяснил Герман. – Не могу терпеть этих чёрных палачей, вот и огрызаюсь. – Замолчал ненадолго, потом продолжил: - Не знаю, надолго ли хватит моего или ихнего терпения. Правда, к моей грубости они относятся снисходительно, стараются не связываться. Я, наверное, для них не фигура, а почему?
Он снова повернулся к Вилли, почесал ногу об ногу, подтянул колени к животу.
– Кого-то они давят и додавливают до конца, а меня – нет. Даже порой обидно за себя, я даже иногда начинаю наглеть с ними.
– А ты пожалуйся Шварценбергу, - ехидно посоветовал Вилли.
Герман хохотнул.
– Пока повременю, - отказался он. – Пусть они будут сами по себе, и я сам по себе, меня это устраивает. Кто я? Всего лишь рядовой пилот, а у них – все партайгеноссе. Может, в этом собака зарыта? Как думаешь?
– Никак, - сумрачно отозвался Вилли. – Я-то уж теперь у них поперёк горла стал. Да и американцы тоже не простят мне смерти штурмфюрера.
Замолчали. Каждый задумался о своём. Впереди не светило ни Герману, ни Вилли, а у последнего, к тому же, светлая часть дороги была значительно короче. Первым нарушил молчание нетерпеливый Герман:
– Мне кажется, и для тебя многое будет зависеть всё от того же Шварценберга.
– Кто тут меня вспоминает? Хорошо или плохо?
Они и не заметили, как он подошёл и стоял в проходе на стороне Вилли. Повинуясь выработанной за долгие годы военной жизни и службы привычке чинопочитания, Вальтер соскочил с кровати и вытянулся, вздёрнув подбородок, перед штурмбанфюрером. Тот посмотрел с одобрением, повернулся к Герману, вдавившемуся спиной в койку так, что его почти не было видно, и укоризненным тоном выговорил ему:
– Учитесь, обер-лейтенант Зайтц хотя бы уважению к старшему по возрасту и званию. Распустили вас у Рихтгофена!
– Не трожьте Рихтгофена! – почти закричал не выдержавший Герман. – Он не чета вам! – Он даже сел от негодования, упёрся взглядом в Шварценберга и сразу успокоился. – И вообще, я – пленный. Между прочим, такой же, как и вы, нахожусь в лагере для военнопленных, а не в армии, и война, к вашему сведению, уже закончилась.
– Это вы напрасно так думаете, - опроверг его штурмбанфюрер.
Они ещё немного посостязались взглядами, потом Герман снова упал на спину.
Шварценберг повернулся к Вальтеру:
– Уже наслышан о вашей драке, печально закончившейся для нашего товарища, штурмфюрера Блюмке. Нельзя сказать, что вы достойно начали жизнь в лагере, где у вас могло бы быть много друзей.
Слова Шварценберга о «товарище Блюмке» высветили в обострённом мозгу Вилли возможную линию защиты, давали не только небольшой шанс на оправдание, но и возможность маленького натиска. Здесь Вилли был верен себе как на ринге.
– Вы называете его товарищем? А мне он показался типичным уголовником с финкой за голенищем. Он не мог быть вашим товарищем, вы шутите, - сказал он с уверенностью.
Шварценберг выслушал, внимательно глядя прямо в глаза Вилли. Ни один мускул не дрогнул на его лице, хотя он, очевидно, не ожидал оправдания, а тем более, отпора.
– Кроме того, - продолжал Вилли натиск, - штурмфюрер ввязался в драку первым. Он прилюдно оскорбил честь офицера СС. И какой же надо было ждать реакции от меня? – нахально спрашивал он Шварценберга. – Смириться и стать посмешищем для всего лагеря? И тем самым посадить пятно бесчестия на весь офицерский корпус? Вряд ли вы оправдали бы такое моё поведение. – Вилли нагло звал штурмбанфюрера в союзники. – Я, по крайней мере, в армии с детства и не могу себе позволить этого.