Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
Шрифт:
По его лицу было видно, что всё это сейчас снова стоит перед его глазами.
– Пока я восхищался и ужасался кошмару на земле, разинув рот и не замечая ничего вокруг, мимо моей кабины прошла, удаляясь, трассирующая очередь крупнокалиберных пуль, потом вторая, оглянулся – сзади над хвостом завис русский тупоносый истребитель-моноплан. Прозевал я, когда они появились, и прослушал предупреждения, а мог и жизнь прозевать. Бог хранил. Пришлось вывёртываться на вираже вверх, и, когда меня вдавило в сиденье, а веки полезли на глаза, я успел засечь перед собой брюхо другого русского и нажать на гашетку, да так удачно, что видел, как он задымил и загорелся, а мой самолёт ушёл от преследователя, и можно стало осмотреться, что происходит. Русских было мало, и рвались
Замолчал, переживая уже теперешние злоключения и неясное будущее. Потом, отгоняя здешние неприятности, продолжал:
– Отбомбившись, юнкерсы пошли назад, и мы следом. Горючего оставалось только-только на обратный путь, и потому летели на той же высоте, с которой соскальзывали в пике бомбардировщики, порядка 500-600метров, и по прямой к дому. Казалось бы, дело сделано, тяни спокойненько и экономно до аэродрома. Да не тут-то было! Тогда же я усёк, что для лётчика бой не кончается до самой посадки.
Он всё чаще стал прерывать свой рассказ, очевидно, припоминая подробности, почти стёршиеся от времени.
– Только мы стали приближаться и пролетать над разбомблёнными укреплениями русских, как оттуда полетели навстречу нам и снаряды, и пули. Да так густо, будто и не пострадал никто. И, что удивительно, к Минску летели – огонь был редким и малоинтенсивным, а возвращаемся – нате вам, бьют крепко, будто тактика у русских такая. А нам и подняться нельзя – баки с горючим уже полупустые. Короче, потеряли мы при возвращении ещё несколько бомбардировщиков, а сами ничем ответить не могли.
Чувствовалось, что тот первый боевой вылет, начатый безмятежно и спросонья, оставил глубокую борозду в памяти Германа.
– До конца дня слетали ещё несколько раз, изредка встречали русские истребители, которые почти все были уничтожены на ближних аэродромах, а к вечеру всем полком перебазировались на новый аэродром в 150-200-х километрах уже за границей. Нас встретили десантники, захватившие аэродром, пока немногочисленные русские спали - большинство уехало в недалёкий город к семьям и просто повеселиться в воскресенье - и были уничтожены. Потом, правда, десантникам пришлось туго и от подоспевших русских, и от наших бомбардировщиков, молотивших по своим в неведении, что аэродром уже наш. С нашим прилётом их беды кончились, а нам досталось всё почти целеньким, включая самолёты, большинство из которых почему-то оказались разобранными или в ремонте, оборудование, жильё и хозяйственные постройки и всё в них, включая личные вещи русских. Стали обживаться, на этом и закончился мой первый день войны с Россией. Ты ещё не заснул?
Герман приподнялся, заглянул в лицо Вилли. Тот, конечно, не спал. Через Германа он почти осязаемо соприкасался с войной, которая уже кончилась, которой он так и не узнал по-настоящему, и в которой когда-то очень хотел участвовать, представляя себе всё иначе, более героическим. Вот уже второй активный участник рассказывает о ней как о тяжёлом времени, тяжёлой работе без всякой романтики и патетики, с какой-то горечью и усталостью, без всякого пафоса, как о потерянных годах жизни. Кончившейся там жизни. Хотя они и остались живы, но остались тенями себя прежних, довоенных.
Вальтера давно занимал вопрос: что же это за люди – русские, что, казалось, были уже на коленях, но поднялись, нашли в себе силы и разгромили самые мощные силы
мира.– Герман! А как тебе показались русские? – спросил он заинтересованно. – Геббельса я слышал и неоднократно, а что на самом деле? Можешь поделиться? Или только сверху их видел?
Тот рассмеялся:
– Смешной ты! Я же воевал пять лет! Как же не встречаться?
Потом задумался, пригладил волосы, снова улёгся, подложив ладони под голову, нерешительно сказал:
– И всё же, признаться, как-то не задумывался об этом. Летал да летал. – Подумал, что ответить. – Встречался, конечно, но не обращал внимания, как будто и не видел. – Усмехнулся неожиданной мысли: - Ты, пожалуй, впервые заставляешь меня подумать, с кем я воевал. – Ещё раз усмехнулся абсурдности такого положения, сам себя спросил: - С кем же я всё-таки воевал? – Ответил с горчинкой: - Такое впечатление, что мне было всё равно, с кем. – Подтвердил горячо: - Я не шучу, так было.
Он тяжело вздохнул, снова быстрыми движениями пригладил волосы, поднял колени, опять опустил, повернулся на бок, не находя удобной позы, рассеянно взглянул на соседа.
– Встречался, а всё же мало что могу рассказать. И не потому, что почти не сталкивался с ними - я не пехотинец, а лётчик - а просто никогда не воспринимал как живых людей. И даже как врагов. У меня не было к ним ненависти, а было простое равнодушие. – Пошевелился, удивляясь своим словам: - Удивительно, но ты на самом деле впервые разбудил во мне интерес к русским. Я считал, что и побеждали, и проигрывали в войне только мы. А сейчас вот думаю, что, возможно, в этом замешаны и они. Ты-то как считаешь? – обратился он за помощью к соседу.
А тот удивился примитивности восприятия Германом врага, отсутствию ненависти и злобы к нему, необходимых в такой большой драке как война. Чем же подпитывалось желание победить и убить? Только юношеской романтикой? Натаскиваниями нацистов? Этого мало. Необходима личная вражда. Он ответил на вопрос Германа примером:
– Исход схватки на ринге всегда зависит от обоих бойцов, даже если они и разные по силам.
– Значит, всё же ты у меня выиграл тогда? Так? – не желая углубляться в философскую сущность своего грязного дела, констатировал Герман.
Вилли поправил:
– Но ты мне тоже помог в этом.
Оба замолчали на некоторое время. Первым начал менее выдержанный и более эмоциональный Герман. Видно, его и впрямь крепко задело новое для него осмысление поражения немцев и мысль о том, что виноваты в этом не только Гитлер и нацисты, но и какие-то не совсем ясные ещё особенности этих русских, засадивших, в конце концов, его, одного из лучших асов Рихтгофена в этот лагерь. Что-то в них, очевидно, есть такое, что позволило им устоять, собраться с силами и вышвырнуть немцев со своей земли, и чего нет у немцев, не сумевших даже остановить русский вал в таких условиях. Что? Возможно, ему, немцу, на этот вопрос и не ответить.
– Наверное, я ничего тебе не смогу толкового рассказать про русских. Всё ж я лётчик, лоб в лоб встречался только в воздухе, да и то почти не видя друг друга, - но тут же добавил, - хотя какие-то ощущения сохранились, попытаюсь поделиться.
– 10 –
– Когда мы начинали, - рассказывал Герман, - лётчиками русские были никудышными. Конечно, им в этом здорово способствовали дерьмовые фанерные самолёты, но и сами они подготовлены были плохо, это обнаружилось сразу же в первых боях. Помню, тогда одолевала их вдруг безрассудная ярость, заставлявшая бросаться в атаку на несколько наших самолётов и, зарвавшись, идти на таран, и тогда, как правило, без выгоды погибали оба самолёта. Зачем? У нас таких не было. Вот тебе первая черта: безрассудность и ярость от отчаяния. Мне кажется, - продолжал он трудно размышлять, - что они не умеют вообще спокойно терпеть неудачи, соглашаться с судьбой в бою, в схватке, и это неприятие возбуждает в них в какой-то момент нечеловеческие усилия и выталкивает, побуждая к яростному сопротивлению, к быстрой гибели или, наоборот, к неожиданной для себя победе. Так бы я сказал.