Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

Герман вздохнул, он уже отошёл от лагерных неприятностей, вороша в памяти начало войны.

– От тех дней у меня остались мерзкие воспоминания. Я жаждал схваток в воздухе, лихих налётов на противника на земле, а меня заставляли летать и летать вхолостую, как будто лётная учёба продолжалась, а война не начиналась. Теперь-то я думаю, что нас просто усиленно тренировали к большой и молниеносной, как обещал фюрер, войне с Россией. Тогда же я не понимал, злился на всех, проклинал судьбу и спал, где и когда мог. На фюзеляже моего хейнкеля был нарисован орёл со змеёй в клюве и когтях. Но пока ему не попадалось и воробья.

То, о чём сказал Герман, для Вилли было неожиданностью, он тоже не представлял себе войну такой.

– Сопровождали транспортников, летавших в Норвегию и Финляндию, - продолжал Герман, - разыскивая их в воздухе уже вылетевшими из Германии. Реже охраняли бомбардировщиков в начале и в конце их лёта в Англию. Иногда караулили какие-то спецрейсы, а больше гоняли парами, тройками, четвёрками, барражируя над Польшей и Балтикой. И постоянно, через два-три дня, получали задания на облёты приграничных районов России. С воздуха я выучил там каждую дорогу, каждую речку, поселения и городки, казалось – каждый кустик, а нас всё гнали и гнали в новые полёты по знакомым маршрутам, и я, зевая, порой забывал, что летаю-то над территорией чужого государства. Приятным разнообразием были фотосъёмки, если тебе подвешивали аппаратуру, но это бывало редко. Обычно съёмками занимались специалисты.

Вилли хмыкнул недоверчиво:

– Хм! А русские-то что? Их, что, там не было? Как это они вам разрешали летать спокойно?

Герман, вспоминая заново те дни, задумался, ответил неуверенно:

– Вот этого я не могу понять до сих пор. Нет, они были и почти всегда появлялись, сопровождая на своих смешных тупорылых бипланах, сделанных из фанеры, но решительных боевых действий не предпринимали, стараясь вытеснить нас, смело идя на сближение. Многие наши не выдерживали, уходили, получая взбучку от командования. А я всегда пёр по прямой. А уж если какой рус начинал сильно досаждать, прибавлял скорости и уходил. Меня хвалили. Я летал нахально. Совершенно не испытывал опасения за жизнь, оно пришло потом, на настоящей войне, когда русские принялись за нас всерьёз, и я увидел, как горят наши самолёты. А тогда я ничего не боялся. Иногда мы сближались так, что хорошо видели друг друга, орали, не слыша, и грозили кулаками.

Герман усмехнулся курьёзным воспоминаниям, потом продолжал:

– Были, конечно, и серьёзные столкновения. Одного из наших таранил русский, я сам это видел. Оба самолёта развалились в воздухе, парашютов не было. После этого нам запретили близкие схождения, разрешили уходить от русских, маневрируя скоростью и высотой, объясняя, что это-то и пригодится в будущей войне больше всего, а не мальчишеская удаль. И даже этот случай не испугал меня, - задорно сказал Герман, - я продолжал дразнить русских лётчиков, а вскоре нашёл новую забаву: стал пикировать или пролетать на бреющем полёте над их военными городками и небольшими гражданскими поселениями, а то и распугивал так какие-то рабочие и гуляющие сборища и толпы. Редко, но обстреливали из винтовок, реже – из автоматов. Единичные дырки в плоскостях и фюзеляже наполняли меня дурацкой гордостью и самодовольством. Как ни странно, но меня не ругали. И я даже заработал тогда свой первый Крест и первый отпуск.

Видимо, безмятежные картины прошлой жизни приятно будоражили память, он тихо рассмеялся, продолжал:

– Теперь без смеха не могу вспомнить, как я пыжился в новеньком мундире Люфтваффе с новеньким Крестом и был недоступен всем сверстникам и женщинам в Берлине, чванливо выбирая лучшую и достойную себя. Так и не успел выбрать: отпуск быстро кончился, и я, не успев протрезветь, опять оказался в Польше, опять сидел в своём мессершмите, клюя носом от постоянного недосыпания.

Снова вздохнул, лёг на бок, опершись головой на руку, уже дружелюбно посмотрел на своего нового товарища.

– Рассказывать дальше?

– Давай, - с готовностью ответил Вилли.

Он привык к замкнутости своих знакомых и сослуживцев, даже Эмма редко открывала ему свою душу, а Герман словно и не немец, весь нараспашку, раскрыт до донышка, хотя они и знакомы всего ничего. Не хотелось спугнуть эту удивительную простоту и дружелюбность, хотелось доставить Герману удовольствие тем, что слушает. Может быть, ему очень надо выговориться, освободиться от багажа тяжёлой памяти о войне.

– Давай, продолжай, Герман. Всё, что ты расскажешь, мне интересно: я же не был на фронте. И вообще, ты – мастер рассказывать.

– Не подлизывайся. Я ещё помню.

А сам улыбнулся размягчённо, глядя прямо в глаза и показывая, что готов забыть грешное поведение Вилли.

– 9 –

– Я и войну с Россией встретил во сне.

Явственно представив те далёкие дни, Герман даже зевнул.

– Знаешь, у некоторых со временем вырабатывается рефлексивная профессиональная реакция на определённый сигнал в определённых ситуациях, даже если сигнал слабый. К примеру, любая мама мгновенно просыпается даже от слабого писка своего дитяти.

– Тебе-то уж это хорошо известно, - добродушно съязвил Вилли.

– Ладно, пусть пример не из собственной практики. Но так бывает. И я мгновенно проснулся, лишь слабо хлопнула на взлёте сигнальная ракета, а палец уже сам собой нажимал кнопку стартёра. Было очень рано, ещё не рассвело, наверное, около 3-х часов утра или ночи, как хочется, так и считай, я тогда со сна даже и на часы не посмотрел. Спросонья вырулили на дорожку и после второй ракеты взлетели своим дежурным звеном, проклиная эти чёртовы тренировочные полёты. Не успели набрать даже минимальной высоты, как в наушниках послышался голос командира полка. Редкий случай, когда он бывал с нами в воздухе, и я, естественно, насторожился, почему он с нами и что скажет. «Внимание, внимание», - прозвучал его голос торжественно и чётко, с расстановками, - «сегодня наш фюрер начал священную войну против варварской России. Весь наш полк в воздухе. Наша задача – прикрыть с воздуха бомбардировщики от русских истребителей». Потом он распределил задачи по эскадрильям, и нам достался самый верхний этаж сопровождения и прикрытия. Я как-то не очень даже и воспринимал его слова о начале войны, энтузиазма не было точно, тонус, во всяком случае, не повысился, всё равно больше всего хотелось спать.

Герман перевёл дыхание. Воспоминания увлекли его и живо отражались на лице. Несомненно, они ему были приятны, на них ещё не было налёта жестокости и страданий войны и, потом, это было время ожидания рыцарских и романтических приключений и побед, время ещё ничем не омрачённой юности, которая кончилась для него очень быстро, уже с первыми сгоревшими самолётами.

– Набрали высоту порядка трёх километров и кружили на малой скорости, ожидая бомбовозы. Когда они появились, причём очень скоро, – начало войны было очень чётким, не то, что её конец, - я чуть не ахнул: никогда раньше не видел столько самолётов в небе, даже на параде. Они шли в три этажа, ровно и на всём пространстве. Это были сотни самолётов, потом говорили, что порядка 800 машин. Ровный мощный гул с их приближением заполнил всю кабину, так что я почти перестал слышать команды в наушниках.

Он снова перевернулся, подтянулся, вспоминая мощь первого авиационного нападения на русских.

– И мы пошли над ними, а другие – с флангов, и всей гудящей массой моторов скоро и беспрепятственно пересекли границу, и я увидел, как самый нижний эшелон бомбардировщиков пошёл в пике на приграничные заставы русских, а мы двинули дальше. Потом средний эшелон приступил к бомбардировке более дальних объектов – аэродромов и военных городков. Постепенно сокращалась наша армада, и, в конце концов, наш верхний эшелон, да и то уже неполный, добрался до окраин Минска.

Герман немного помолчал, припоминая детали, потом продолжал:

– Здесь я впервые увидел смертельную карусель пикировщиков и её страшные результаты. Внизу, куда они клевали, всё было в чёрном дыму и огне, ничего нельзя было увидеть, а они всё добавляли и добавляли туда, и я удивлялся: зачем? – ведь там давно уже нет ничего целого и живого. Потом-то я уже привык, что, сколько бы ни бомбили, из этого дымно-огневого хаоса всё равно неслись навстречу, хотя и редкие, огненные струи и снаряды перед каждым следующим заходом бомбардировщиков на цель, и редкие бомбардировки заканчивались замолкшей могильной пеленой дыма и копоти. А в этот первый раз я был в полной уверенности, что колошматят они по нескольку раз в одно и то же место зря, и на земле давно уже всё мертво.