Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

– Лей, не жалей.

Владимир с осторожностью к младенчески белой спине плеснул из ведра, спина выгнулась, вода побежала по желобку на шею и голову, стекая грязными ручейками на землю.

– Чёрт! Лей больше, жжёшь!

Он долго, удовлетворённо кряхтя, смывал с себя пот и грязь, вымочив пояс штанов, кирзовые сапоги, неопределённого цвета от пыли и грязи, и колени. А когда поднял голову с мокрыми слипшимися волосами, Владимир удивился отмытой молодости его лица с разгладившимися морщинами, оставшимися незагорелыми редкими и узкими бороздками на бронзовом, сожжённом солнцем, лбу и около носа. Нос, чуть приплюснутый, особенно пострадал от солнца, принимая на себя основные ожоги. Почти плоские щёки подпирались литыми широкими скулами, и прямые тонкие губы слегка морщили их в довольной улыбке.

– Ну, спасибо! Как заново родился.

Он встряхнулся всем телом как собака, не стал вытираться, а присел на широкую скамью, вкопанную в землю, знаком руки предложив Владимиру место рядом.

Тот сел, спросил участливо:

– Устали?

Иван Иванович вытянул ногу, достал из кармана мешочек, книжечку, сложенную из газеты, и тряпочку, в которой оказались трут, кусок напильника и плотный камень. Ответил нехотя:

– Не то, чтобы устал телом и руками, а больше – от отчаянья.

Из листика газеты и табака, который оказался в мешочке, он свернул сигаретку, послюнявил, скрепляя край, защемил один конец, вторым взял в рот. Распушил и прижал трут к камню, резко ударил несколько раз напильником по ним, раздул затлевший трут и прикурил от него. С удовольствием затянулся, задержал дым в себе и медленно выпустил, окончательно обретая равновесие после тяжкого дня.

С интересом понаблюдав за незнакомыми манипуляциями его рук и подивившись изобретательности русских, вспомнивших и заново освоивших технику добычи огня каменного века, Владимир чуть не упустил нити начавшегося разговора, а ответом своим Иван Иванович явно напрашивался на новый вопрос.

– От отчаянья, что не успеете всё сделать, так? – уточнил Владимир, чтобы поддержать разговор. – Убрать урожай?

Председатель усмехнулся, крепко затянулся самокруткой, быстро выдохнул на этот раз, окутав обоих клубами едкого дыма, и только тогда ответил:

– Это-то не беспокоит. Управимся с бабами и коровами. Варвара – большая помощь. Народ изголодался, ничего в поле не оставит, ночами уберём и вывезем.

– Тогда что? – подтолкнул к продолжению разговора промежуточным вопросом Владимир.

Иван Иванович мельком взглянул на него, как бы оценивая меру возможной доверчивости, спросил:

– Ты не сельский?

– Нет.

– А-а, - протянул разочарованно, - тогда тебе наших бед не понять.

Помолчав, всё же объяснил чем-то понравившемуся парню в офицерской

форме, которую тому предстоит совсем скоро снять и строить свою мирную жизнь. Хотелось бы, чтобы делал он это праведными способами, на сочувствии и уважении к людям, честно и открыто.

– Убрать – не забота, - снова повторил он. – Вот как сохранить людям? – И, видя, что молодой собеседник так ничего и не понимает, наконец, разъяснил причины своей главной усталости.

– Отберут! Сколько бы ни собрал, всё отберут. На восстановление народного хозяйства. Понятно?

– Нет. Кто отберёт? – попросил разъяснения Владимир. -

– А власти. Причём, законным путём, - коротко ответил Иван Иванович и пояснил: - Дадут сначала один план, а потом, если прознают, что есть прибытки, добавят. Могут и просто так, на всякий случай, добавить. Вот и останешься с кукишем.

Ожесточённо затянулся так, что искры брызгами слетели с конца закрутки. Лицо снова стало напряжённым и старым.

– Я вот гляжу и не вижу, как бабы растаскивают с поля по домам, что можно, да прячут. Может, и проживём эту зиму. Останавливаю только, если забываются да волокут, не прячась. Узнают, заставят отдать. Сами со страху понесут да на меня же и сошлются. Вот тебе и председателева усталость.

Даже после объяснения заботы и переживания, угнетавшие Ивана Ивановича, остались непонятными для Владимира. На всякий случай, чтобы не быть невежливым к хозяину, слегка возмущаясь, не слишком выказывая своё равнодушие к малопонятным взаимоотношениям председателя, сельских работников и каких-то властей, он посочувствовал:

– Я так понимаю: сначала быстро надо восстановить вас, чтобы вы могли накормить такую большую страну. Это же так просто! Не отнимать надо у вас, а помочь техникой и людьми. Я не прав?

– Прав, ещё как прав, - одобрил председатель. – Если бы так понимали наши начальники!

Владимир добавил, высказав вслух вдруг мелькнувшую мысль:

– Пока вы восстанавливаетесь год-два, пускай помогает побеждённая Европа. Должны же они платить по долгам проигранной войны, за разрушения и убытки, за содействие немцам.

Он даже удивился, что встал вдруг на сторону русских, импульсивно симпатизируя притягивающему его чем-то великану из чужого народа, которого надо тоже опасаться, как и всех остальных из теперешнего окружения, и любая симпатия может оказаться не только помехой, но и смертельной опасностью.

Иван Иванович усмехнулся:

– Вишь ты, какой стратег! Тебя бы в Совет Министров. – Посерьёзнел: - А так, мы пока кормим Европу. – Разъяснил снова непонятно: - В порядке братской помощи народам, пострадавшим от фашистского ига, и как милосердные и щедрые победители. Себе ничего не оставляем, а им шлём. И заметь, добровольно! Ну, где ты видел, чтобы подыхали добровольно, отдавая распоследнюю корку незнакомым родственникам, которые к тому же незадолго до этого равнодушно глядели из своих тёплых сытых углов, как нас колошматили почём зря, жгли и грабили, а они даже помогали в этом, наживаясь втихомолку на нашем горе, нисколечко не заботясь о братстве. Только русский всех жалеет, готов отдать последний кусок, снять последнюю рубаху, особенно заграничному горемыке, а нас никто не жалеет, наоборот, уж сколько раз пытаются убить, задавить, запереть в границах. Сколько уж воюем! Учим, учим Европу уважительному отношению к себе, да пока всё не впрок. Прощаем всякий раз, вот и наглеют. Больше того: сами выкармливаем себе врагов. Уж я-то знаю: чем больше стараешься вытащить человека из беды, тем хуже он потом к тебе относится. У голодного нет чувства достоинства, а у выкормленного оно опять появляется, сразу же вспоминает унижения, которые испытал, беря из твоих рук.

Сокрушённо, со вздохом, посетовал:

– Что-то я злой стал после войны. Перестал понимать нашу жизнь. Думалось, победим – заживём, а вышло: победили – и подыхаем.

Встал, бросил окурок, уже совсем спрятавшийся и вспыхивающий редкими искорками между пожелтевшими пальцами, в ящик с мусором, потянулся всем телом, улыбнулся, отодвигая груз забот, который невольно надвинул и на гостя, как это всегда бывает при встрече близких по духу людей, сказал коротко:

– Посиди маленько.

И ушёл в дом.

– 2 –

Владимиру от разговора стало немного не по себе. Он не мог и не хотел иметь никаких осложнений с властями, не имел права даже на маленький конфликт с ними, чтобы не оставить следа, и потому контакт с такими, как Иван Иванович, ему не нужен, опасен. Надо думать, что такая деревня не единичная, и Иваны Ивановичи там тоже есть. Рано или поздно о них узнают, как знало всё через своих осведомителей об инакомыслящих гестапо, потому опасно находиться с такими рядом, не говоря уж о близком знакомстве, долгих встречах и разговорах. Шестым чувством, не раз предостерегавшим его в рейхе, он ощущал опасность, исходящую от хозяина дома, и тут же решил, что надо срочно уходить отсюда, уезжать немедля. Решив так, он сразу понял, что ему не хочется расставаться с Иваном Ивановичем, гасить промелькнувшую между ними слабую ещё искру понимания и узнавания, несмотря даже на то, что один – русский, а второй… Кто же всё-таки второй?