Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

Чтобы дать хоть какую-то зарядку телу, Владимир легко и с удовольствием, зацепившись за борт руками, рывком перекинул себя в кузов машины, спружинив сначала на земле, а потом и там. Опустился на корточки перед одной, а потом и перед другой печками-малютками газогенераторов, быстрыми и ловкими движениями набросал толстых смолистых чурочек в затухающее пламя, уже подёрнутое серым пеплом, плотно закрыл дверцы. Внизу уже торопил Марлен, сидя на траве и перебирая в своём мешке двумя руками, чуть не засунув туда же и голову, но так ничего и не достав до сих пор.

– Слезай, давай порубаем что-нито, - звал он.

В который уже раз, поняв только по смыслу, что ему предлагают, Владимир снова одним рывком вернулся на землю. Есть хотелось и даже очень.

– Да тут ехать-то осталось всего-ничего, через полчаса будем, - вмешалась Варвара. – Накормят вас, чего тут-то будете.

– Ну да, накормят, - быстро возразил Марлен, так и не решив, что ему нужно в собственном мешке. – Знаю я. Начнутся всякие встречи, сборы-разговоры, так и до обеда проканителятся, а то и до вечера. И вообще, я хочу есть, и всё! – он вытащил, наконец-то, какой-то свёрток, понюхал и, не разворачивая, положил рядом с мешком, снова погрузившись в него до плеч.

– Ладно, завтракайте, - согласилась Варя, - а я пока дровишек пособираю, - и стала доставать топор из кузова.

Владимир понял, что у неё ничего нет, а их припасы есть она не хочет и не станет, это угадывалось и по лицу с прищуренными глазами, отвердевшими скулами и плотно сжатыми губами и по решительному намерению уйти подальше. У этой женщины, пережившей, очевидно, много больше и сложнее того, что она рассказала, что скрывается за её обманчивой несуразной внешностью, была своя гордость, внутренняя граница податливости и компромисса, за которую никому не разрешалось переступить. Ещё по прежней жизни Владимир знал, как порой трудно, а чаще всего безрезультатно было навязывать какую-нибудь еду недоедавшим знакомым и как просто те же знакомые брали её у совершенно чужих людей. И чем голоднее жил человек, тем более щепетильным он был в приёме подачек, пока голод не сламывал окончательно, низводя до животного состояния. Он понимал, что чужая пища, даже предложенная с уважением и дружбой - это всегда унижение и зависимость. Чувство унижения остаётся и у дающего, и у принимающего.

– Я не хочу есть, - отказался Владимир. – Если недалеко, то поедем, не будем терять времени, потерпи.

– Вот ненормальные, - Марлен с остервенением забросил в мешок вынутый свёрток, с силой затянул его горловину бечёвкой, поднялся на ноги. – Чёрт с вами, дохните с голода. – Закричал на Варвару: - Давай заводи свою телегу, чего стоишь?! – и тут же снова опустился на корточки, нервно дёргая за завязку, развязал всё же свой мешок. – Ну, нет, я терпеть не стану. Не хотите, как хотите! Пусть мне будет хуже, - он гоготнул коротко со злым лицом, в этот раз быстро нащупал что-то внутри, резко надломил и вытащил кусок свиной копчёной колбасы, пальцы его враз заблестели от жира, сунул кусок в рот и обеими руками быстро привёл сидор в обратном порядке в дорожное состояние. Потом залез на своё место в кабине, опять рядом с Варварой. Когда кабину закрыли, запах колбасы, острый и терпкий, заглушил все запахи природы. «Этот продукт меня как будто преследует», - подумалось Владимиру, краем глаза заметившему судорожные медленные глотки внимательно смотревшей вперёд Варвары. «Уж она вряд ли избалована им. Можно не сомневаться, что её мутит не от отвращения, как меня, а от спазм выпрашивающего желудка, раздражённого флюидами копчёностей в загустевшей слюне». Было очень жалко Варвару.

– 5 –

Хорошо, что Марлен недолго мучил их запахами. Он быстро с чавканьем, плохо прожёвывая, торопясь, заглотал свою колбасу, потом смачно отрыгнул, утёрся ладонью и затих, переваривая и уставившись бездумно на дорогу. Варвара опять вздохнула, переменила напряжённую позу, облизала пересохшие губы. Для неё Марлен стал теперь чужд и неприятен как муж после развода.

– Как вообще-то живёте, Варя? – спросил Владимир, отвлекая работу мозга от желудка.

– Хуже некуда, - незамедлительно, будто ждала этого вопроса, ответила Варвара тусклым голосом.

– При фашистах, что ль, лучше было? – тут же всунулся со своим экстремистским вопросом подзаправившийся и вновь боевой Марлен, из которого эти вопросы и подобные же ответы вылетали бездумно, заготовленные в избытке в тайниках засорённого советской жизнью мозга.

– Всяко было, - снова вяло ответила Варвара, не ввязываясь в тягостные распри, задавленная мыслями уже не о том, что было, а о сегодняшнем трудном дне, о своей поганой доле бабы-мужика, которой судьба подарила вдруг приятную встречу с молодыми офицерами, а один из них, плюгавый, взял да и испортил настроение, и вообще он ничем не отличается от деревенских прохиндеев. Если снять с него форму, то будет такой же спесивый замухрышка-лодырь с гонором, как и их мужики. Парней-то и нет, через войну они все стали мужиками, и никто не хочет крестьянствовать. Подорожная сказка для неё кончилась.

– Ты что плетёшь, девка! – уже заорал Марлен, распаляясь больше оттого, что с колбасой он как-то не так поступил, он чувствовал это по их отчуждённому поведению, виду, а почему не так, ему было непонятно, и брала злоба. – Ты хоть раз смотрела на себя в зеркало? Ни в какое не влезешь! А всё плохо! Война же была! Отсиделась в хате, а туда же, сравниваешь! Плохо? Может, кому и плохо пока, да немцев нет. Лучше плохо да без страха середь своих, чем хорошо да за чужими.

«Это он правильно сказал, ай да Марлен» - одобрил мысленно Владимир. «Не так всё же прост, как кажется».

А тот уже успокоился и не мог не поддеть напоследок:

– Может, тем девчатам, что угнали в неметчину, тоже не хуже жилось при немцах? – Жёстко и въедливо спросил: - А ты так и не сказала, почему тебя-то фрицы дома оставили. За титьки, что ль? Боялись перегрузки? Чего молчишь-то? Всё равно узнаем в деревне.

Варвара подобрала губы, потемнела лицом. Видно было, что ей ой как не хочется тревожить этой стороны своего прожитого и пережитого бабьего горя, отдающегося до сих пор неуёмной болью, тревогой и страхом от расспросов и допыток людей, и особенно, незнакомых.

– Беременная я была, как раз – на сносях, когда их забирали, - глухо ответила она, решившись, очевидно, сказать самой этим молодым офицерам всё как было, чем ждать, когда о ней расскажут, приплетя ворох неправды, односельчане. Одному хромому она не стала бы отвечать, этот свой и точно добирается к их Любови Александровне, а вот крепкого вежливого молчуна она и стеснялась, и опасалась. Как-то не верилось, что он в друзьях у вертуна Марлена, разные они, несвязанные, бабьим нутром своим чуяла затаённость и насторожённость крепыша. Больно похож повадками и внешне на серого офицера, что не так давно расспрашивал её и других баб о жизни при немцах, всячески сворачивая на Ивана Ивановича. Даже не улыбнулся ни разу, как и этот, а глаза были пустые какие-то, далёкие. У этого, однако, нет. А руки белые и чистые, нерабочие руки, когда такими касаются, наверно, противно, изморозно, не то, что у неё. Иван Иванович как-то предупреждал, что будут и будут пытать о прожитом, и лучше говорить правду, как было. Но, как было, она не могла и не хотела говорить, таилась в главном, отдавала только факты, да и то только те, что на поверхности, что все знали. Марлену она не стала бы отвечать, несмотря на угрозу в его голосе, но чувствовала, что ответов больше ждёт второй, непонятный и тем опасный. Приткнулся к Марлену под видом дружка, а сам себе на уме. Может, и сговорились.

Услышав, что она сказала, Марлен весь передёрнулся, переспросил:

– Ты? Какой же тебе дед-инвалид заделал с налёту? Других мужиков-то не было, говоришь. А может, герой-партизан?

Даже отодвинулся от неё, развернувшись всем своим щуплым фасадом, чтобы лучше видеть и меньше прикасаться, притиснув Владимира к дверце.

Варвара вздохнула.

«Эта женщина приспособлена вздыхать как мехи по всякому поводу и каждый раз по-разному в зависимости от переживаний» - заметил про себя Владимир.

– Никакой он не партизан. Наши партизаны из лесу вылезали, чтоб добыть пожрать да до баб, всё впопыхах, так и просидели всю войну в болоте. Немец он, - она сказала это без остановки, спокойно, и было непонятно, о чём это она, при чём здесь немец? Когда же дошло, Марлен, запинаясь, уточнил:

– Ссильничал, что ль?

Ответила не сразу. Ждала ругани, издёвки, а тут – неожиданная подсказка. Не воспользоваться ли, всё стало бы так просто. Не захотела, помешала память и то затаённое, хранимое глубоко в тайниках сердца, то, чего ждёшь всю жизнь, и что приходит нежданно, а порой и так, как у неё.