Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

Выдохшийся Немчин пил, шумно отхлёбывая, неизвестно какой по счёту стакан кофе, давно ставшего невкусным и переставшего бодрить, а Владимир, перебирая в памяти услышанное, не знал, кому из них двоих больше не повезло.

– Мы с тобой прожили не менее трети жизни, а зачем?

Взвинченный тягостными воспоминаниями Фёдор поперхнулся, отставил недопитый стакан и ответил чересчур резко и даже враждебно:

– Прости, но ты задал дурацкий вопрос.

Ему снова пришлось подняться, чтобы в ходьбе умерить излишне жёсткие и несправедливые эмоции.

– Кстати, у верующих он считается самым грешным, непростительно греховным, а они-то за тысячелетие разобрались в теме. Оставим её говённой интеллигенции, по определению Ленина, хорошо знавшего соратников по выгребной фекальной яме. Это они в подпитии любят со слезами на глазах бить себя в тщедушную грудь и взывать о смысле жизни в перерывах между разработками самых человеконенавистнических и человекогубительных идеологий фашизма и коммунизма и оружия массового убийства. Это им не хватает рабской жизни, чтобы всех предать ради собственного благополучия. Талантам и гениям тоже стоит призадуматься – им много природой дано, многое и спросится, им светить не только при жизни, но и после смерти, а нам, простым смертным, не стоит ломать голову над проблемой, касающейся всего человечества, а не одного серого индивидуума. Надо просто жить, жить сейчас, сегодня, не оглядываясь назад и не заглядывая вперёд. Самое замечательное, самое главное и самое трудное дело – просто жить. Не каждый способен, мы с тобой сплоховали, а большинство, не понимая простой мысли, не живёт сегодняшним днём, бездумно откладывая жизнь на будущее. Многие хорошо знают, зачем дана жизнь человечеству, но путаются в собственном предназначении.

Владимир тоже знал про человечество, но ничего не знал про себя. Особенно сейчас, сегодня. Ему стало смешно и грустно: в полутёмной комнатке, захламлённой отъездом, в спящем литовском городе гигантской коммунистической империи сидят, затаившись, двое из самых презренных представителей рода человеческого – шпионы, то ли немцы, то ли русские, согласившиеся работать на американцев, и, не в силах разрешить трудную для них задачу о смысле собственной жизни, пытаются решить аналогичную, но более лёгкую, как им кажется, для всего человечества.

– Ого! Скоро три, - посмотрел на часы Владимир. – Мне пора.

– Всё же едешь?

– Надо, - поднялся несговорчивый брат. – Ты знаешь, я ехал к тебе в полной растерянности, готов был в панике бежать не только в восточную Россию, но и на любой другой конец Земли. А послушав, понял: от себя не убежишь. Ты напомнил о самых главных достоинствах настоящего человека: чувстве собственного достоинства и чувстве долга. От них никуда не денешься, не убежишь и не спрячешься.

– Не помню, чтобы я так глубоко копал.

– Тебе и не надо было говорить прямо. Ты расшевелил их во мне, и я рад, что они сохранились, и не всё потеряно с определением цели жизни.

– Давай, объясняй, может, и меня из тупика выведешь.

– Всё просто. – Владимир слегка разгорячился, воодушевлённый вниманием – ему тоже была приятна логическая игра. – Ты убеждаешь, что нам не следует знать, зачем мы живём. Согласен. Но знать, как надо жить сейчас, сегодня, не откладывая на завтра, мы обязаны. Вот и объяснение, простое и понятное. Сейчас я твёрдо знаю, что должен, обязан, чего бы мне ни стоило, обеспечить Вите, сыну Виктора, подарившего мне жизнь ценой собственной, нормальное детство – не уличное, как у тебя, и не казарменное, как у меня. А потому надо вернуться, хотя бы на короткое время, и убедиться, что Шатрова согласна стать доброй мачехой, или подыскать новую семью, и она есть на примете. Есть и другие долги, но они мельче, и если меня возьмут, не буду отчаиваться, что остался должником.

– Согласен. Шпарь дальше, дальше должно быть занятнее.

– Ты про чувство собственного достоинства? Без него долгов не отдашь – захочется увильнуть, простить себя за слабость. Мой домохозяин, бывший партизанский комиссар, а с недавнего времени и бывший член партии, убеждённый коммунист и не менее убеждённый атеист, определил его, однако, по-христиански коротко и доходчиво: если уверен, что невиновен и прав – иди на крест, иначе потеряешь душу. Я решил идти.

– Для меня не подойдёт – слишком заковыристо. Желаю тебе лёгкого креста.

– И потом: для меня Германия – единственная родина, вне зависимости от того, русский я или немец, и её никакими удобствами не заменишь. И ещё: я не до конца разуверился в американцах – а вдруг не обманут?

– Лучше скажи: авось.

– Ладно, не придирайся и не кипятись. Ты ведь мне брат?

– Не сомневайся. Дай-ка мне адреса в Минске, где я могу узнать о тебе, когда поеду мимо.

Владимир назвал адреса автобазы, порекомендовав обратиться к Ирине, Сергея Ивановича и ресторана Марины.

– Точнее узнаешь у Вайнштейна, - пошутил невесело.

– Надо будет, узнаем и у него, - пообещал Немчин.

Владимир достал из мешка несколько толстых пачек денег, полученных от махинаторов, положил на стол.

– Досталось по случаю, возьми, пригодятся там, пусть они будут свадебным подарком.

– Спасибо, - не церемонясь, поблагодарил Немчин, обрадованный, конечно, такой неожиданной и нужной родственной поддержкой.

Они нерешительно посмотрели друг на друга и в едином порыве обнялись, постояли с минуту, ощущая дружеское тепло, и бережно, с неохотой отстранились.

– Я тебя провожу, - сказал Фёдор охрипшим голосом.

Отдохнувший студебеккер, соскучившийся по движению, завёлся сразу, несмотря на ночной холод. Владимир напоследок помахал Немчину рукой из кабины, увидел поднятую в ответ руку и тронул машину, наблюдая в зеркальце за оставшимся братом, пока он не растаял в темноте.

– 11 –

Зрительная память не подвела, и он без проблем выбрался по слабо освещённым улицам на загородный большак. Встречный патруль, нахально ослеплённый светом фар, подумал, вероятно, что студебеккер принадлежит воинской части, и не остановил. А может быть, замёрзших стражей ночного города убаюкало однообразное шатание, и пока они сообразили, что предпринять, загораживаясь от света, машина проурчала мимо. А возможно, им не захотелось тревожить лениво-сонное равновесие… Как бы то ни было, Владимир без помех оказался на дороге, знакомой в дневном свете и совершенно незнакомой ночью, памятной недавними трагическими событиями. Для него дорога стала Таниной.

Этой ночью ему несказанно повезло: так же, как когда-то Виктора, сегодня он нашёл брата. И как тогда, в Берлине, потерял одного, так теперь потерял другого. Причём по собственной инициативе, возместив тяжёлую потерю находкой самого себя. Нашёл ли, и равнозначна ли цена? Он очень надеялся, что – да. Человеку, раздираемому противоречиями инстинкта и разума, свойственно ошибаться, особенно в критических ситуациях, когда ценой ошибки становятся свобода и жизнь. И далеко не каждый готов даже при долгом размышлении пожертвовать ими ради чистой совести и успокоенной души.

Предложив два заведомо тупиковых варианта, Немчин очень надеялся, что Владимир выберет третий – дорогу на восток, но тот выбрал свой, четвёртый и самый простой – плыть по течению, вверив паруса судьбе, а руль удаче. Но если судьба направит паруса с выбранного пути на первый или второй, он не станет пассивно ждать крушения, а будет отчаянно сопротивляться встречным и боковым ветрам, ловя рулём удачу. Ну, а если плавание прервётся пиратским абордажем вайнштейновской команды, он стойко примет свой крест, перекладинами которого стали судьбы Вити, Шатровой, комиссара, Сашки, Зоси, Немчина. Он будет вместе с ними до конца, до Голгофы. Может быть, и Всевышний лоцман поможет в штормовом плавании. А тот, на верху самой высокой мачты, согласно захлопнул досье, одобрив выбор подопечного. Но в народе не зря говорят: на бога надейся, а сам не плошай. Хотелось бы посмотреть на самодовольные физиономии янки, когда узнают, что живой спецсейф попал к чекистам и молчать, наверное, не будет, а вся даром доставшаяся агентурная сеть похерена. Ради этого удовольствия, может, и стоило бы сдаться.