Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3

– Не выйдет, - возразил Владимир. – Человек по натуре своей, в отличие от животных, индивидуалист и никогда не станет тревожить себя из-за беды у соседа.

– Вот тут ты не прав, потому что озлоблен. Мелкота вшивая, конечно, останется и будет плодиться ещё долго – уж больно противоречив человек – а нелюдей выведем, помяни моё слово.

Из леса донеслись приглушённые расстоянием и деревьями пистолетные выстрелы: один, два, третий… четвёртый… потом короткая автоматная очередь, и стихло. Прислушивавшийся Коробейников сказал:

– Всё. Точно, ты его задел: далеко не ушёл. И нам не стыдно: вместе положили почти всю самую зловредную кровавую банду. Ты – семь с половиной гадов, и мы – половинку. – Он засмеялся собственному дележу и тому, что подходит к концу изнурительная и смертельная игра в прятки с лесным человеко-зверьём, приглашая и невольного соучастника разделить с ним неподдельную радость и забыть тянущее душу горе. Не удержавшись, Владимир тоже попытался улыбнуться, скривив непослушные, разъезжающиеся от продолжающего действовать спирта, губы.

– Пусть будут все восемь ваши, - благодушно пожертвовал он свои мёртвые трофеи, а про себя подумал: «Я бы ещё добавил себя, лишь бы была жива Таня».

Вскоре показались истребители, неся на плащ-палатке дважды раненого незадачливого беглеца.

– Храп! – узнал его Коробейников. – Что ж ты, сволочь, не застрелился? Возись теперь с тобой.

– Лечить будешь, Коробок, - тяжело прохрипел бандит, невольно оправдывая прозвище, открывая и закрывая помутневшие от боли глаза. – Тебе пулю берёг, себе не досталось.

– Кончай толкать фуфло, - оборвал старший лейтенант. – Где остальные? Где дорога в схрон?

Храп часто задышал, пытаясь изобразить радость и улыбку на пересохших, растрескавшихся от внутреннего жара губах.

– Ищи, начальник. Я рвать очко и фуганить не стану – кранты мне. Тебе за нас большие бабки платят, старайся, - он застонал, скрежеща зубами и пытаясь приподнять отяжелевшую от кровавой мокроты грудь. Никто ему не помог, и он, тяжело вздохнув, снова обмяк. – Тебя ждали, Коробок, для тебя сосну завалили, а ты подзадержался, болвана с полной тачкой жратвы и бабой подставил. Жадность фраеров сгубила. – Храп закрыл глаза, дыша рывками. – Перебор у нас вышел, очко водиле вышло, а ты чужой банк снял. Нехорошо, Коробок, нехорошо. Перестал мышей ловить. – Он помолчал и, всё ж, через силу улыбнулся. – А баруха была ништя-як!

Два коротких выстрела один за другим оборвали сладострастные воспоминания мерзавца и остановили поганое сердце, гнавшее ядовитую змеиную желчь вместо человеческой крови. Дёрнувшись от ударов свинца, Храп, наконец-то, замер, открыв рот и глаза, не веря, что лечить его не будут. Коробейников спрятал ТТ в кобуру, поиграл желваками на коричневых от избытка солнца и прилившей крови щеках, обтянутых задубевшей от ветра глянцевитой кожей, задавливая глубоко в себе ярость и ненависть, успокоился и распорядился:

– Ты, Ерофеич, садись за руль студебеккера и вместе с шофёром возвращайся в Эйшишкес. Обеспечь сохранность груза и жди нас. Парня они оставили в живых, рассчитывая, что он завезёт продукты на зиму в схрон, значит, дорога туда где-то недалеко. Мы останемся, поищем и, в случае, если найдём, доберёмся до логова, а там – по обстоятельствам. Пусть он хорошенько выспится, старшина, не береди понапрасну. Всё.

– А Таня? – обеспокоенно спросил Владимир.

– Мы привезём, - успокоил Коробейников.

– Нет, - решительно возразил, начиная трезветь, Владимир, испугавшись, что солдаты развернут одеяло, будут бесстыдно разглядывать настрадавшееся тело, а грубые мужские руки – прикасаться к нему. Он не видел, да и не хотел видеть, что истребители человеческих гадов давно догадались обо всём, но скромно молчали, оберегая благодарную память об отдавшей жизнь за их жизни.

– Её нельзя разворачивать.

– Не станем, - заверил Коробейников.

– Я возьму её с собой, - упрямился Владимир.

– Ладно, - после некоторого молчания согласился старший лейтенант, избавившийся от лишней мороки. – Морозов, неси брезент и верёвки. Завернём как мумию и вези. Ерофеич, попроси бабу Ганусю, чтоб прибрала по-божески, да в гроб положите.

Солдаты быстро освободили дорогу от сосны, осторожно уложили завёрнутую с головой в брезент Таню среди ящиков так, чтобы не толкали и не били и без того избитое без меры тело, старшина уселся за руль студебеккера, с одного качка завёл мощный мотор, вопросительно посмотрел на Владимира, уместившегося рядом в углу кабины с закрытыми глазами и плавно, без рывка, умело стронул тяжёлую машину, и они, наконец, продолжили путь к далёкому Минску.

– 10 –

Из Эйшишкеса, или по-русски – Радуни, Владимир выехал, как ни уговаривал Коробейников остаться и заночевать, поздно, надеясь без приключений часа за два добраться до Вильнюса и увидеться с тамошним гевисмановским консервантом. Голова побаливала, слегка подташнивало, но, в общем, состояние было сносным, и он бы радовался обратной дороге, если бы не гроб в кузове и не пустое место рядом.

Баба Гануся, обмывая с подругами Таню и переодевая в крестьянское смертное, белое с красным орнаментом, сокрушалась, матеря на чём свет стоит мужиков, способных так надругаться над женщиной. Видно, извергов не матери выносили, родили и вырастили, хуже зверья стали люди в войну, всё дьявольское, бесовское выперло наружу, спихнул чёрт ангела с плеч, сам вольготно разместился на загривке. Слушая, как она, закончив святое дело, честит ни в чём не повинного отмалчивающегося старшину, Владимир то бледнел, то краснел, боясь, как бы поток справедливой брани не перекинулся на него. Местные «изверги», узрев в руках шофёра три красные бумажки, в шесть рук торопко сбили из заготовленных впрок хорошо обтёсанных досок добротный гроб, положили на дно душистое сено, осторожно и умело уложили на мягкое ложе покойницу, накрыли ей лицо белым полотенцем с красными птицами и завалили сверху сеном так, чтобы не беспокоила тело дорожная тряска. Заколотили на живинку гроб, загрузили в машину, тесно обставив со всех сторон для надёжности ящиками и, перекрестившись, ушли поминать неизвестную Татьяну сначала в старенькую деревянную церковь, а потом и в магазин, а Владимир впервые облегчённо и свободно вздохнул, возвращаясь к жизни и к дороге на родину.

Машина ровно и бесстрастно урчала, унося живого и мёртвую от памятного пригорка и поваленной сосны, где их дороги резко и безвозвратно разошлись, так и не успев соединиться в загаданной дружбе. Оставшийся в живых не знал, как сильно постарел и стал осторожнее в проявлении чувств за сегодняшний день, внезапно и преждевременно перейдя от легкомысленной и бескомпромиссной молодости к сдержанной и терпеливой зрелости. Он только чувствовал, что стал как-то вдруг спокойнее и тяжеловеснее, как мюнхенский бюргер, и совершенно не беспокоился по поводу предстоящей встречи со штабным подполковником, к которому не испытывал ничего, кроме неприязни за то, что тот позволил жене мотаться по небезопасным дорогам и ощущать постоянные бытовые и моральные неудобства. Он даже немножко ненавидел штабника, представляя себе его плотным широкомордым мужиком с тупым властным лицом, не терпящим возражений и поучений жены, которую попросту не уважал и не считал ровней. И, пожалуй, немножко дрейфил, чувствуя невольную вину за гибель Тани. Главное же, он никак не мог решить, что вообще сказать подполковнику, затерявшемуся в бумажных сражениях и потерявшему жену в настоящем, пусть и малом для его амбиций, но жестоком. Нужно ли рассказывать всю горькую правду без утайки или ограничиться полуправдой и поберечь расстроенные нервы полководца? Хотелось бы о деталях умолчать, но если он будет настаивать? Конечно, как мужу следует выложить всё, но как человеку… Кто ж его знает, что он за человек, этот стратег, не желающий возвращаться в мирную жизнь? Как он воспримет насилие над женой? Придётся верное решение нащупывать при встрече. Самым неприятным для Владимира будет, конечно, вопрос о том, как же он позволил? И отвечать на него нечего, оправдание бессмысленно, потому что для родственников пострадавших любые ответы неубедительны. Для оставшихся в живых виной является уже то, что они остались живы.

После возвращения Коробейникова с командой они долго вдвоём обсуждали гибель Тани, точнее, как по возможности утаить стыдное и трагичное, хотя это и грозило командиру истребительного отряда серьёзным дисциплинарным наказанием. Но он, в память о понравившейся женщине с сильным характером, посчитавшей невозможным жить с осквернёнными душой и телом, готов был на всё. Оставалось только придумать правдоподобную легенду о сказочном уничтожении восьмерых вооружённых бандитов безоружным шофёром. А она-то и не получалась. Так ни до чего и не додумавшись, пришли, в конце концов, к неутешительному компромиссному решению: начальство должно знать всё, родственники и знакомые – в общих чертах, без фактов изнасилования и самоубийства. Приходилось с тоской и слабой надеждой положиться на скромность и отзывчивость руководства НКВД.