Корни. О сплетеньях жизни и семейных тайнах

«По всей видимости, ангелы не обладают личными качествами и особенностями характера; они ни разу не попались нам на глаза», – пишет Элиот Уайнбергер. Скрытность моего ангела и эфирный характер наших отношений лишь добавляли ей святости. В моем воображении она парила под облаками, в платье из легкой материи, помогая всем, кто попадался ей на небесном пути.

В конце весны и начале лета 2019 года, по мере того как подрастало наше дерево, ее обновления стали для меня насущной потребностью, я предвкушала появление очередного побега.

Дерево опутало меня неизвестными ранее именами, ничего мне не говорящими датами, географическими названиями и историями. В частности, там оказались известный писатель, чьи романы расходились тиражами свыше пятисот миллионов экземпляров, филантроп, который всю жизнь заикался и основал специализированный центр помощи детям-заикам, доктор с длинными, как у Будды, мочками. Это же мои мочки, невольно вырвалось у меня, когда моя спасительница-детектив с дотошностью зоолога, собирающего скелет кита, рассортировала косточки моих предков и убедила меня броситься вниз с утеса кандидатов в мои отцы.

Если бы не копание по еврейской линии, объяснила она, процесс шел бы иначе. Длинная история эндогамии предполагала множество генетических совпадений между кузенами, и ни одно из них нельзя было связать с доказанным родством. Проблему усложняли перемены имен. Мы штудировали списки пассажиров и лиц, получивших гражданство, и мой ангел пыталась восстановить исходные фамилии. Коэны из Когенов, Когены из Коганов…

Мы кружили по заданной траектории. Идея себя исчерпала. Не сдаемся. Переходим на новый этап. На новом этапе требовались интуиция и воображение.

Я ждала. Разглядывала в зеркале свои уши с длинными мочками.

«Вы не помните ничего необычного или кого-то, кто показался вам необычным в детстве?» – поступил вопрос от моего ангела.

апрель 2019 3. сэймэй (чистый свет)

купюры

В апреле, когда стояла теплая, ясная погода и всё вокруг необратимо зазеленело, я предложила маме посидеть в саду. Я все дни напролет чего-то ждала – казалось, мы находимся в зале ожидания, но, возможно, я встречаю того, кто находится тут же, рядом со мной. Стоило мне попытаться заговорить прямо, в мамином голосе почему-то начинали звенеть стальные нотки, чувствовалось сильное желание защититься. Сидя с ней в саду, я решила не усложнять ситуацию: Давай просто наслаждаться хорошим деньком, яркими красками, глазеть на прохожих и их собак. Мама спрятала руки в лежавшую у нее на коленях леопардовую сумку LeSportsac.

Вскоре после того, как я рассказала ей о результатах моего теста ДНК, она стала носить в своей нейлоновой сумке пластиковые файлы с фотографиями. Ей начали сниться разные моменты из ее юности: вот она прикорнула у пруда рядом с домом ее матери и лежит щекой на теплом мху; вот она продает мороженое на рыбном рынке Цукидзи в Токио, и солнце светит ей в лицо. Она пересказывала мне свои сны чуть ли не ежедневно, а я внимательно слушала и понимала, что расспросами о моем рождении я словно открыла каналы ее прошлого.

Большинства фотографий из ее запасников я либо никогда не видела, либо видела их мельком. На многие годы закопанные в маминых архивах, никак не упорядоченные, они хранили историю ее жизни до моего рождения. Теперь они пробивались на свет божий из тайных хранилищ в ее квартире, рассказывая о семи бездетных годах брака моих родителей. «Летели те дни весело и беззаботно или тянулись в ожидании чего-то?» – гадала я.

Вот она в бикини, картинно разлеглась на капоте автомобиля; ест итальянскую еду на многолюдной веранде ресторана; позирует босиком на груде камней перед греческим храмом с дорическими колоннами и кариатидами, отражающимися в заиленной луже.

Иногда она задерживает взгляд на одной из фотографий и цокает языком, будто счетчик Гейгера, и я понимаю, что нам попался особенно яркий эпизод. Какие воспоминания навеяла ей эта ее игривая поза, эти желтые шорты с ажурным топом на фоне клумбы с роскошными каннами?

– Что ты так вцепилась в эту фотографию?

– Сама не знаю, – ответила она.

Я спросила маму, может ли она перебрать в памяти фото с пейзажами и выбрать самый красивый, по ее мнению. Она взглянула на меня – серьезно ли я? – и указала на фотографию, где она в красном коротком платье с цветочным принтом сидит на балконе, с которого открывается вид на Эйфелеву башню. У нее аккуратная короткая стрижка, она отвернулась от камеры.

цветочные карты

У меня есть фото родителей в Токио, снятое в начале шестидесятых. Папа – бледный длинноногий англичанин – работал тогда «корреспондентом Canadian Broadcasting Corporation [4] на Дальнем Востоке». Мама была двадцатитрехлетней студенткой, изучала искусство, интересовалась модой и тусовками и не интересовалась правилами поведения. Она почти не говорила по-английски, но ей нравилось вертеться среди иностранцев. Младшую в семье, ее воспитывала овдовевшая мать и опекали шестеро старших сестер и братьев, которым ее кипучая, под стать солнечной, энергия казалась чем-то совсем непонятным. Старший из братьев настоятельно рекомендовал ей «не быть выскочкой». Трудно было бы ожидать, что она с ее привычкой всё оспаривать и нетерпимостью к респектабельности и «коллективному единству» останется жить в небольшом, консервативном и ксенофобском японском городе. Спустя двадцать лет я замечала, что она, в отличие от своих сестер, никогда не стоит по стойке «ноги вместе» и не носит «приличные» и практичные туфли.

4

Канадской телерадиовещательной корпорации (англ.).

Мой папа обратил внимание на мою маму, когда она играла в ханафуду. Ханафуда – это японский вариант покера, где в комбинациях используются цветы и растения разных видов. Мама играла ночь напролет – копила деньги, чтобы платить за квартиру. Отец, заядлый игрок, смотрел, как она распихивает выигрыш по карманам пальто. Бывают дни, когда ты встречаешь кого-то, кто явно пришел оттуда же, откуда и ты, – они оба описывали это примерно так.

Она сказала, что ее зовут Марико. Она выбрала себе это имя в качестве творческого псевдонима; знакомые и близкие друзья обращались к ней так гораздо чаще, чем по ее подлинному имени – Йоко. В ее скудном английском и его плохом японском едва набралось с полсотни слов для общения. Однако они каким-то образом нашли свой собственный корявый язык для разговора с эканьем и меканьем, не настолько усложненного нюансами и разнообразной лексикой, чтобы копаться в прошлом. В те времена в Токио смешанные пары были еще большой редкостью. Когда они шли по улице, на них оборачивались. Однажды к ним привязались члены студенческого антивоенного движения Дзенгакурен, кричавшие им вслед: «Yankee go home» [5] .

5

Янки, отправляйтесь домой (англ.).

Когда они поженились и уехали в Лондон, мама превратилась в эксперта по импровизации. Если не удавалось добыть японские продукты, она обходилась местными. Не сумев найти работу, она переквалифицировалась в гида – водила японских туристов по городу (при этом вводила их в заблуждение) и однажды не один час проплутала с ними в тумане вокруг Тауэра. Представлялась «перевозчиком» вместо «переводчика». Недостаток знаний компенсировала обаянием. Каждое утро она затевала что-нибудь «на скорую руку». Показывала туристам «огни и тени» своего приемного города. Подружилась с другими художниками из числа японцев-экспатов и смело окунулась в свободную, нерафинированную творческую среду новой родины.

Прежде чем появилась я, мои родители прожили вместе семь лет. Через четыре года после моего рождения мы покинули Англию, перебрались в Канаду, и мама принялась импровизировать заново. Он скучала по друзьям и оживленной космополитичной среде, которую оставила в Лондоне и Токио. Ее английский по-прежнему был далек от совершенства, а будущее – неясно.

– Я думал, мы составим хорошую пару, – сказал однажды отец.

фотография

«Этот образ… мог бы существовать, кто-нибудь мог сфотографировать девушку, как фотографировали ее в другое время, при других обстоятельствах. Но такого снимка нет. Кому пришло бы в голову ее фотографировать?» [6] – пишет Маргерит Дюрас.

6

Дюрас М. Любовник / пер. Н. Хотинской и О. Захаровой. М.: ИД «Флюид», 2008.