Король на именинах

Карл нахмурился, получалось, что вроде он кого-то ментам сдает.

– Но это же будет уже после того, как Базылев явится с повинной, – верно прочитал мысли законного Нардов, а сам зло подумал, что ему значительно легче договариваться с продажными ментами, судьями-стяжателями и с теми уголовниками, для кого воровские понятия пустой звук.

– Посмотрим.

Нардов слов на ветер не бросал – конвоир всю дорогу до камеры равнодушно смотрел на рукав плаща, из которого рельефно выпирал блок сигарет, соседи по камере у Карла не появились. Законный сел на деревянный помост, по-турецки сложив ноги, и первым делом содрал целлофан с картонной коробки, открыл крышку. Монгол вполне мог послать записку. Между коробкой и пачками лежало немного денег, их Карл равнодушно засунул под стельку в ботинок, вытряхнул все из коробки. Среди одинаковых пачек на досках лежал обыкновенный картонный календарик с изображением церкви. Карл перевернул его двумя пальцами, резко, как переворачивал карты при игре в двадцать одно. На обратной стороне, расчерченной на прямоугольники месяцев, был вычеркнут черным маркером один день – сегодняшний. День, с которого пошел отсчет возвращения общаковых денег.

Карл щелчком подбросил календарик-карту, тот, перевернувшись в воздухе, спланировал на доски.

– Неделя без одного дня, – усмехнулся Карл, – да за эти дни мир перевернуть можно. – И он отчеркнул ногтем последний день возвращения долга.

Глава 12

Николай Бунин сидел в гостиной своей квартиры перед роялем. На душе было холодно и противно. Даже крышку инструмента поднимать не хотелось, а ведь раньше и дня не проходило, чтобы он не сыграл пару пьес на отцовском подарке. Рояль – практически все, что осталось у него на память об отце, знаменитом медвежатнике с погонялом Струна. Старинный немецкий инструмент да пара любительских фотографий. Горло то и дело сжимал спазм – в девятнадцать лет мальчишки еще способны плакать в одиночестве, но Бунин слезы безжалостно душил. Он считал, что давно уже стал настоящим мужчиной.

Николай помнил, как пусто стало вокруг него, когда в один день погибли отец и мать. Ему до сих пор иногда мерещилось, что родители тенями незримо присутствуют в квартире – то тихо переговариваются на кухне, когда он лежит в спальне, то мать заглянет в приоткрытую дверь, посмотреть, не раскрылся ли он во сне. Эти ощущения были предельно реальными. А временами в старом инструменте по ночам сама собой звучала струна. От ее чистого, прозрачного звука он и просыпался. Казалось, выйди в гостиную и увидишь отца перед роялем с занесенным над клавишей пальцем.

Он сидел и прислушивался, надеясь вновь уловить присутствие ушедших из жизни родителей.

«Отец, я знаю, что мертвым говорить с живыми нельзя, – обращался Бунин в мыслях к родителю, – но дай мне какой-нибудь знак, ты можешь это сделать, чтобы я знал, как поступить. Карл, как мог, заменял мне тебя. Но теперь его закрыли менты. А времени нет. Ты всегда находил выход, – молил Николай. – Я не знаю, где ты сейчас. В раю или в аду? Но ты отовсюду находил дороги, из зон, тюрем, чтобы передать записку мне и маме. Найди дорогу и сейчас. Говорят, что вор не может попасть в рай. Но Карл рассказывал другое, мне тогда было еще лет двенадцать… Он сказал, что нет одного рая, а есть несколько. И один из них – рай для блатных. Правильные блатные попадают в него, а отморозки, бандиты и беспредельщики горят в отдельном аду. И он сказал, что ты непременно попал в такой рай, ведь ты был честным бродягой. Я до сих пор верю в это».

Николай прислушался к ночным звукам, наполнявшим квартиру. Из спальни доносилось чуть различимое дыхание Светланы. Девушка уснула, выключилась почти сразу, как только Николай привез ее к себе после освобождения. Сперва он сидел возле нее, ждал, когда девушка проснется, но потом понял, что сон сморил ее надолго. После того, что ей пришлось пережить, сознание само отключилось. Бунин даже рискнул оставить ее ненадолго одну, сбегал в «Лондон» и узнал от пацанов все, чего не видел сам. Понял, что, когда позвонил Карлу из метро, того уже замели менты.

«Так вот что значили его слова о начавшихся неприятностях», – подумал тогда Николай.

Бунин положил руки на крышку рояля и уткнулся в них лицом.

«Отец, хорошо, ты не можешь подсказать, что мне делать. Наверное, вам, мертвым, это запрещено. Но ты же знаешь, что произойдет завтра, через неделю, через год… Не может быть, чтобы там этого не знали. Просто дай мне знак, что на этот раз все обойдется и хуже уже не будет. Мне хватит и этого. Я прошу, отец!»

И тут… то ли Николай чуть налег на рояль, то ли пересохшая доска деки выгнулась, то ли и впрямь покойный медвежатник отыскал дорогу с того света и подал знак, но в ночной квартире зазвучала струна. Низкий, густой и тревожный звук плыл в сумерках.

– Что? Где? – послышался испуганный голос Светланы из спальни.

Николай бросился туда. Света сидела на двуспальной кровати, обхватив колени руками, и неподвижным взглядом смотрела в стену, на которой проступал перекошенный крест – тень от оконной рамы.

– Ты у меня дома. Все хорошо. Помнишь, я вез тебя на такси, потом мы спустились в метро. Ты помнишь это? Помнишь, как заснула?

Света повернула голову, резко, как поворачивают птицы.

– Я помню все, – тихо сказала девушка, – я все видела и понимала, но была словно заморожена… Что это звучит?

– Рояль. Так бывает, струна зазвучала сама по себе…

– Ми контроктавы, – произнесла Света.

– Да, точно, ми.

Бунин всматривался в ее глаза – все ли в порядке с психикой? Он понял, что сейчас не сможет ей рассказать о смерти Железовского. Ведь дед был для нее единственным родным человеком на свете.

– Я видела, как убили моего деда, – погасшим голосом проговорила Светлана, – и ты видел. Ты же не слепой? Да?

– Я ничего не мог сделать. И Карл не мог. И ты не могла.

Девушка нервно засмеялась, но смех был коротким, почти тут же оборвался.

– Сколько я спала?

– Не знаю… – растерялся Бунин, – часов восемь, десять…

– Мне казалось, что больше, будто неделя прошла, я спала и во сне плакала, рыдала. Ты слышал? – Она вскинула голову, и Николай увидел, что ее глаза почти сухие. – Как все было, ты знаешь?

– Всего не знает никто, – он скользнул рукой по подушке, та была насквозь мокрая, хотя ни одного всхлипа за день он не услышал.

– Принеси попить, – попросила Светлана.

Девушка сжала зубами край стакана и жадно глотала воду, затем отдышалась.

– Расскажи мне все, как было, – попросила она, – только не останавливайся.

Светлана опустила голову Николаю на колени. Он положил ей на лоб ладонь и принялся рассказывать все, что знал, видел, услышал… Девушка то и дело вздрагивала, потом слезы покатились у нее из закрытых глаз. Ее уже била дрожь, сотрясали судорожные всхлипы. Но стоило Бунину замолчать, как она крепче обнимала его и просила:

– Говори, не молчи…

И он рассказывал, скоро ему уже казалось, что это он сам, а не пацаны Карла бегал по крышам, видел лежащего на оцинкованной жести человека в черной маске. Ему чудилось, что это его, а не законного возносит обшарпанный лифт и за мутным стеклом лифтовой шахты постепенно открывается улица – из конца в конец…

Рука Светланы наткнулась на рукоятку пистолета, заткнутого за брючный ремень Бунина, и замерла. Только сейчас Николай сообразил, что так и не вытащил «волыну», предложенную ему Карлом, даже в «Лондон» с ней бегал.