Король Шломо

– Потому что за нами – наш Бог.

Он сказал это так уверенно, что с тех пор я не раз думал, что моего упования на Бога недостаточно, что мне нужно добиваться от себя такого доверия к Всевышнему, как у Даниэля. Или какое было у нашего праотца Яакова, вышедшего против разъярённых пастухов, оскорблявших Рахель. Или как у юноши Давида, не испугавшегося великана Голиафа.

А самое раннее моё воспоминание о Даниэле – наша прогулка с ним, когда мне едва минуло пять лет. Старший брат тогда сказал: «Я думаю, Господь каждому человеку, и только ему одному, дал какой-нибудь дар, надо только его найти в себе, как наш отец Давид». – «А есть что-нибудь такое, что из всех людей можешь ты один?» – спросил я. «Я могу погладить кузнечика», – сказал шёпотом Даниэль и покраснел. Я, тоже шёпотом, попросил: «Погладь, Дани!» Он склонился над кустом и оттуда выскочил кузнечик, замер на месте и застрекотал. Изломанные коленки на его ножках дрожали, усики поворачивались в разные стороны. Даниэль пальцем погладил хрупкую спинку кузнечика, тот одним прыжком вернулся в свой куст и исчез.

Я схватил брата за руку: «Научи меня тоже!» Даниэль вгляделся в моё лицо, и ответил: «Мне кажется, Бог даст тебе – единственному из всех людей – дар разговаривать со всем, что Он создал: с птицами, с деревьями, с дорогой. А я могу только погладить кузнечика».

Когда король сидел в кресле у себя дома, к нему на колени приходила кошка и тут же засыпала. Во сне она мурлыкала, и Шломо вспоминал голос Тимны – царицы Шевы.

…Тимна вся состояла из запахов лаванды, мирры и корицы. А ещё из смеха! Даже о своих богах она рассказывала, смеясь: «Они у нас каменные, стоят внутри своих капищ. День начинается с того, что жрецы моют и наряжают “хозяина дома”».

Ей понравилось, что во дворе Храма происходят свадьбы и разыгрываются придуманные королём сцены. Она даже велела записать слова Шломо: «Музыка, танцы, сказки – всё это создал Господь, чтобы человек любил жизнь».

Каждый день появлялся лекарь. Всю зиму он поил Шломо отварами трав от простуды и растирал ему оливковым маслом отёкшие ноги. Когда лекарь уходил, Шломо опять диктовал мальчику-писцу свиток «Коэлет»:

– Пора! А всё не насытятся очи тем, что видят,

не переполнятся уши тем, что слышат <…>

Уходит человек в свой вечный дом,

и плакальщицы по улице кружат…

Однажды король Шломо крикнул писцу:

– Найди записи о последних днях короля Давида.

Писец принёс.

– Вот эти свитки, мой господин, – сказал он, низко кланяясь.

– Прочти мне их.

– «…Приказал Давид, чтобы собрали чужеземцев со всей Эрец-Исраэль, и назначил их каменотёсами, дабы вырубать и обтесывать камни для постройки дома Божьего.

Много железа для гвоздей к дверям ворот и для соединения частей припас Давид, а меди – вообще без веса! И деревьев кедровых без числа, потому что привезли Давиду цоряне много кедровых деревьев…»

– Нет. Найди место, где описано моё помазанье.

– «И благословила вся община Господа, Бога отцов своих, и поклонились все, и склонились перед Господом и перед королём. <…> И ели, и пили пред Господом в день тот с радостью великой, и поставили королём Шломо, сына Давида, и помазали его перед Господом в правители, а Цадока – в первосвященники. И воссел Шломо на престоле Господнем вместо Давида, отца своего.

И все начальники, Герои, и все сыновья Давида признали короля Шломо».

Дальше идут записи, сделанные с твоих слов, господин мой король, – предупредил писец.

– Читай, – велел Шломо. – Что сказал Давид?

– «Вечный союз заключил Он со мною: “Если сыны твои будут блюсти путь свой, чтобы ходить в истине всем сердцем своим и всею душою своею, то не переведётся на престоле Израиля муж из потомства твоего”». Тут записан твой рассказ о том, что завещал король Давид тебе, мой господин, – остановился писец. – Тоже читать?

Шломо кивнул, и писец поднёс к глазам свиток.

– «Ты знаешь, что сотворил Иоав бен-Цруя, как поступил он с двумя военачальниками Израиля, Авнером бен-Нером и Амасой бен-Итером, как он убил их и пролил кровь во время мира, как обагрил кровью бранною пояс на чреслах своих и обувь на ногах своих. Так поступи же по разумению твоему и не отпусти седины его в преисподню с миром! <…> А сыновьям Б ар зил ая из Гил ад а окажи милость, и пусть будут они среди тех, кто ест за столом твоим, ибо они пришли ко мне, когда бежал я от Авшалома, твоего брата. А ещё есть у тебя Шими бен-Гейра, биньяминит из Бахурима. Он злословил меня тяжким злословием в день, когда я шёл в Маханаим, но сошёл навстречу мне к Иордану, и я поклялся ему Господом, сказав: “Я не умерщвлю тебя мечом”. А нынче ты не считай его невинным. Ты – человек умный и знаешь, как поступить с ним. Сведи седину его в крови в преисподню!»

– Я исполнил всё, что велел мне отец, – вслух сказал Шломо и спохватился: – Ты можешь идти, писец. Вот отсюда завтра и начнём.

Глава 38

Король Шломо прикрыл глаза, будто испугался, что через них воспоминания могут уйти от него, и стал рассказывать Храму:

– Однажды утром совсем уже старый Давид позвал меня. Я встал на колени возле головы отца, чтобы не потерять ни одного его слова. Он с усилием разлепил веки. Открылись глаза, полные светлых ночных слёз, но сил говорить у Давида уже не было. Он молчал, и я понял, что должен буду сам распознать главные истины: почему Бог устроил мир таким, какой он есть, и как выстоять человеку перед жизнью?

И теперь, по прошествии многих лет и после многих размышлений, – вздохнул Шломо, – признаюсь: я не понимаю замысла Божьего.

– Но ты старался его понять. Ты построил Дом, где смертный может обо всём спрашивать Бога. Помнишь свой первый вопрос?

– Да, я спросил Его: «Почему Ты забрал у меня Нааму и дитя, которое она должна была родить»?

…Наама всегда приходила на память следом за Давидом. «Наама – единственная!», – шептал Шломо.

– Мы стояли на берегу после купания, смотрели на свои ноги, по которым вода стекала на землю, будто по стволам сосен, и смеялись. «Ты когда-нибудь боялся по-настоящему?» – спросила Наама, и я рассказал ей такой случай. Однажды, проснувшись, я не смог вспомнить молитву, которую произносил каждое утро, и подумал: «Бог оставил меня!» Тогда я впервые познал ужас перед Богом.

Наама рассмеялась.

– Твоя Наама была рождена только для любви, – сказал Храм. – Ты это знал.

– Знал, – повторил Шломо. – Я и это знал.

– Ты вспомнил что-то ещё? – спросил Храм. – Говори.

– На обратном пути из Эцион-Гевера мой караван заночевал на берегу залива. Ночь выдалась светлая, но холод был такой, что у верблюдов возле рта повисли сосульки, а погонщикам пришлось обмотать тряпками тонкие ноги ослов. Но сам я под шкурой пантеры проснулся в полночь, мокрый от пота, и долго лежал, разглядывая небо и прислушиваясь к плеску прилива. В ту ночь я впервые говорил с рыбами и узнал, что Господь удостоил меня дара разговаривать и с этими Его творениями. Возле моего лица обняла травинку множеством ножек-крючков длинная, оранжевая в лунном свете гусеница. Она слышала мой разговор с рыбами и сказала так: «Вы, люди, боитесь смерти потому, что не можете себе её представить. Если бы при рождении человек мог хоть на миг встретиться со смертью и узнать, что будет с ним, когда он умрёт, тогда вся его жизнь сделалась бы терпимой, потому что у него не было бы страха перед неизведанным. Вам в тягость жизнь, потому что вы не познали смерти. А рыб Господь одарил таким знанием…»

– Это верно, – сказал Храм. – Ты рассказывай.

– Однажды отец взял меня с собой к реке Иордан. У берега стоял рыбак. Он обернулся, и я замер – такое прекрасное у него было лицо! До этого самые красивые лица я встречал только у наших пророков. Когда они говорили, красота их лиц дополняла слова и усиливала восхищение слушателей. А рыбак молчал, его красота была сама по себе – как красота Киннерета. Мы улыбнулись друг другу, и я побежал ко взрослым. Разве мог я тогда подумать, что это лицо ещё всплывёт когда-нибудь в моей памяти!