Королева пустыни
Шрифт:
Даже сейчас Гертруда оставалась бесстрашной. Как-то утром, когда они завтракали с Хаджи Наджи в его летнем доме, вошел дервиш с железным посохом и грубо потребовал, чтобы его приняли как гостя. Хаджи Наджи велел ему уйти. Тот угрожающе посмотрел на Гертруду и сказал, что у него столько же прав быть здесь, сколько у нее. После этого сел на проходе, заявил: «На Бога уповаю» – и стал читать вслух стихи из Корана. Ни Хаджи Наджи, ни его сын, ни слуги не могли его сдвинуть, и тогда Гертруда сказала дервишу: «Бог отсюда очень далеко, а полиция очень близко», выхватила у него железный посох и им же его ударила. Он ушел.
Фейсал и Гертруда вместе стремились к процветанию вновь созданной страны и в конечном счете к более широкой арабской независимости. Сэру
«Я остро осознаю, как много все-таки дала мне жизнь. Я теперь вернулась после многих лет к старому ощущению радости существования, и я счастлива чувством, что мне принадлежит любовь и доверие целого народа. Может быть, это не то личное счастье, которое мне не досталось, но это чудесное и поглощающее явление – возможно, даже слишком поглощающее».
Насколько близко, насколько доверительно, открылось только после смерти Гертруды, да и то лишь в скромном британском журнале «Эврибодиз уикли», решившем получить о ней интервью у короля. Редактор озаглавил материал: «Тайна великой белой женщины из пустыни, которая не раскрыта в ее книге». Как бы возмутилась сама Гертруда! Но как бы ни был сенсационен и сверхромантичен язык – явный пересказ ответов Фейсала, подредактированный под стиль журнала для домохозяек и напечатанный с орфографическими ошибками, – но в материале, которому король дал свое имя, содержатся некоторые необычайные утверждения. Фейсал начал так:
«Имя Гертруды Белл навечно вписано в арабскую историю – имя, которое произносится с почтением, – как имена Наполеона, Нельсона или Муссолини… Можно сказать, она была величайшей женщиной своего времени. Без сомнения, ее право на величие таково же, как у Жанны д’Арк, Флоренс Найтингейл, Эдит Кэвелл, мадам Кюри и других».
Говоря о ее страсти к приключениям и неизменной верности всему хорошему и справедливому, он сказал, что не только полковнику Лоуренсу принадлежит заслуга поднятия арабских племен против турок. Подобно Лоуренсу, «[Гертруда] могла в деле выполнять мужскую работу. Она в одиночку инкогнито пробиралась в отдаленные районы отнести весть о восстании, и когда вождям не хватало храбрости послушаться призыва, она вдохновляла их собственным изумительным мужеством… Не думаю, что она знала, что такое страх. Смерть ее не страшила нисколько. Никакие опасности и трудности не казались ей чрезмерными. О своей личной безопасности она заботилась меньше всего».
Фейсал описывает ее умение маскироваться, искусство выдать себя за араба любого племени, и так мастерски, что невозможно было обнаружить подделку.
«Однажды мои люди привели мне живописного арабского погонщика верблюдов, который на все мои вопросы отвечал на народном диалекте, будто всю жизнь провел за своим скромным занятием. А когда я его допросил и получил всю информацию, которой искал… погонщик оказался мисс Белл».
Фейсал продолжал:
«Я думаю, можно обнародовать факт, что в один из критических моментов нашей истории, когда некоторые из наших людей дрогнули, эта великая белая женщина сама повела их в атаку на турок. По крайней мере один раз в своей карьере она попала в руки своих врагов и перед ней была перспектива неминуемой ужасной смерти.
Ее выдал туркам один предатель-араб, когда она возвращалась из своих опасных поездок в пустыню, и ее, переодетую арабом из племени, схватил турецкий патруль… Ей угрожали зверскими пытками, если она не выдаст тайны тех людей, что в этот момент готовили свержение турецкого ярма. Гертруда оставалась глуха ко всем угрозам, и ни одной тайны не узнали от нее угнетатели. Если бы она дрогнула, некоторые наши лучшие вожди могли бы поплатиться жизнью, но она предпочла
пытку – предательству. К счастью, ей удалось сбежать до того, как врагам представилась возможность осуществить свои угрозы…»Фейсал рассказал историю ее побега, которую, по его словам, она поведала только ему. Она тайно выбралась глухой ночью из турецкого лагеря и три дня и три ночи скиталась без проводника, пищи и воды, прячась от встреч с бандами мародеров. Наконец Гертруда выбралась в безопасное место, находясь на грани жизни и смерти. «Через несколько дней она уже была среди нас, по-прежнему активная, занятая великой задачей – поднимать наших людей против угнетателей».
Гертруда была военным гением, добавил Фейсал, и при случае подавала арабам очень ценные тактические советы. В начале войны турки назначили цену за ее голову:
«Награда была такой, что могла бы искусить людскую жадность, но эту женщину так высоко ставили в нашем народе, что не нашлось никого, кто выдал бы ее врагам».
Гертруда не оставила записей об этих приключениях, и если никогда не говорила о них сэру Перси или леди Кокс, то это, пожалуй, неудивительно. Это ведь осторожный Кокс за несколько лет до того отговаривал ее от путешествия в Хаиль. И представить своего восточного секретаря, устраивающего розыгрыш для короля, переодевшись погонщиком верблюдов, ему было бы совсем не забавно. Как Гертруда опускала или смягчала некоторые события в письмах домой, чтобы не волновать родных, точно так же она не стала бы их тревожить рассказами о едва не ставших роковыми случаях. Может, одной из причин ее устойчивой нелюбви к прессе был страх, что газетные ищейки откопают эти сенсационные случаи и затруднят ее работу серьезного администратора и уж точно – работу разведчика.
Есть одно особенно интригующее предложение, заключающееся в том, что она стала соучастницей попытки Т. Э. Лоуренса в 1916 году подкупить турок для снятия осады с Эль-Кута. В то самое время она находилась в Басре, досадовала на недостаток дела и размышляла, оставаться ей или уезжать. Ее отчаянно заботило состояние голодающей армии. Через неделю после проезда Лоуренса через Басру по пути в Эль-Кут, 16 апреля, Гертруда написала отцу: «Я предложила, что поднимусь по Шатт-эль-Араб с местным проводником проверять карты, и, кажется, этот план понравился». Потом между ее письмами случился весьма необычный перерыв – до двадцать седьмого, когда она написала: «Дорогая мама, я пропустила почту на прошлой неделе, поскольку выезжала в небольшое местечко на краю пустыни, называется Зубаир, и когда вернулась, оказалось, что почта уже ушла, на день раньше обычного… Ничего не происходит и ничего, кажется, не произойдет возле Эль-Кута – дело безнадежное».
Зная, что Эль-Кут занимал первое место в мыслях Лоуренса и Гертруды, можно предположить, что «обширные планы», которые они обсуждали, касались осады и возможности выручить оттуда солдат. Что не является невозможным, учитывая, какими они были людьми. Они обдумывали идею отвлекающего маневра, с одной стороны, и попытки прорыва – с другой. В своих «Семи столпах мудрости» Лоуренс пишет уклончиво о своих действиях в Эль-Куте: «Наше правительство… послало меня в Месопотамию посмотреть, что может быть сделано косвенными средствами для выручки осажденного гарнизона… На самом деле уже поздно было действовать, Эль-Кут просто погибал, и в результате я ничего не сделал из того, что было в моих мыслях и в моих силах».
Есть еще один намек о подобном участии Гертруды, хотя без даты и без контекста. Ее старый друг Лео Эмери, государственный секретарь по делам колоний с 1924 года, писал в мемуарах «Моя жизнь в политике»: «В организации арабских сил против турок ее поле деятельности до некоторой степени пересекалось с полем Лоуренса, и на ее счету знаменательная победа в пустыне, в которой ее протеже победил протеже Лоуренса и захватил все пулеметы противника». После смерти Гертруды Лоуренс писал Эльзе: «Она выделяется тем, что, ясно мысля, видела истинную конечную цель в нашей работе с арабами и, ничего не страшась, работала для этой цели, не щадя себя».