Королева

— Ну, я нахожу это тоже опасной операцией! — воскликнул красивый, но мрачный инженер, боявшийся любви как огня и впоследствии застрелившийся-таки от неоправданной страсти.

Но поэт мягко возразил ему:

— Это справедливо в девяносто девяти случаях из ста, но, здесь я должен повториться, — она была настолько чутка, что могла решиться на эту операцию без особого страха. Наконец, кто знает, может быть, она бессознательно предчувствовала, что тайно для обоих нас здесь выдался особенно благоприятный случай.

— Непонятно.

— О, ещё бы! Но скоро вы поймёте…

В один сентябрьский вечер, когда долго крепившаяся природа вдруг как будто вскрывает жилы, обливая пурпурной кровью деревья, траву и заревые облака, — мы были вдвоём на её даче, и это последнее торжество умирания отзывалось в моей душе созвучным эхом.

Мы молчали, наблюдая, как гаснет последний отблеск зари в небе и с тихими вздохами падают на аллею жёлтые листья.

Тогда, точно поняв всё, что происходит в моей душе, она тихо протянула мне руку и сказала голосом, от которого задрожало сердце:

— Друг мой, я долго колебалась прежде, чем принести вам эту жертву, но, мне кажется, вы заслужили её, вы один из всех…

Она взглянула мне прямо в глаза и в тех трогательных выражениях, сила которых больше в тоне, чем в словах, больше в движении губ и в переливах глаз, чем в их сущности, искренно объяснила мне то, что я уже сказал вам: что испытывает женщина, теряя достойнейшего поклонника с слабой надеждой сохранить его как друга.

Я почувствовал лёгкий трепет её пальцев, прекрасных, как рифмы тех стихов, что слышатся только во сне.

Она продолжала:

— Поверьте мне, это нелегко, но я должна сказать вам…

Её рука подняла красный лист клёна, медленно опускавшийся на землю, и, щуря на него свои глаза, менявшие цвет, как морская вода, она с трудом произнесла:

— Я никогда никого не в состоянии буду полюбить… Никого больше, — повторила она после небольшой паузы. — Хотя вы ближе мне, чем кто бы то ни было.

У меня вырвался ревнивый крик:

— Вы любите другого!..

Но она обезоружила меня двумя словами:

— Он умер.

Я не сразу нашёлся пробормотать:

— Какое же заклятие он наложил на вас, что даже по смерти вы остаётесь верной ему?

Но она опять остановила меня несколькими словами:

— Любовь, к сожалению или нет, не знаю, — любовь не умирает вместе с любимым. Особенно, если эта любовь началась после его смерти

При этом она подняла на меня глаза.

— Заклятие, — сказали вы, — да это действительно заклятие, пред которым однако вы первый должны преклониться.

Я не мог сдержать своей горечи, но она не дала мне сказать ни слова.

— Именно благодаря этому заклятию, я особенно не могу полюбить вас… Да, особенно вас! — закончила она с ударением.

Я ничего не понимал.

— Но что же, наконец, это за заклятие?

Тогда она просто ответила:

— Стихи.

Вероятно, моё изумление было слишком ярко, потому что она поспешила объясниться:

— Разве вас это так поражает? Я удивляюсь. Вам, поэту, больше, чем кому бы то ни было, должно быть известно магическое действие стихов.

Я воскликнул с настоящим отчаянием:

— Нет, нет, увы, я больше не верю этому!

— И, однако, вы должны поверить, — произнесла она с ударением. — Поверить и почтить во мне это чувство, как самую святую дань тому, что для вас является религией.

Я молчал, но в глубине души у меня было завистливое чувство к этому сопернику, который оказался вдвойне счастливее меня.

Она усадила меня на скамейку и рассказала историю, которая оказалась поучительнее для познания женщины, чем весь мой долгий опыт.

— Я была моложе и красивее, чем теперь, и я не была печальна.

— Значит, вы были не так прекрасны! — протестовал я.

— Пусть так. Этим я обязана ему.

— Этому гениальному поэту?

— Да, гениальному поэту! — повторила она мои слова, вырвавшиеся с худо-скрытой злобой. Я едва не испортил ими всё, но она отмстила мне за них только несколькими словами:

— Вы не должны так относиться к этому: во-первых, потому, что он умер, во-вторых, потому, что стихи эти, может быть, единственные, написанные им мне. Лебедь поёт только перед смертью, и песнь его неизъяснимо сильна. Это была лебединая песня его.

Мне стало стыдно моего низкого чувства, но не завидовать ему я не мог.

— О, если бы я мог создать такую песню!

— Нет, нет, для этого, верно, надо было…

— Умереть? — вырвалось у меня.

— Нет! Нет! — торопливо докончила она. — Я хотела сказать — надо было создать только одни такие стихи, только одни, чтобы в них вылилась вся душа… Да, да… Эти стихи внезапно, как молния, осветили мне всю его душу и мою душу, всю силу любви его, которая не могла больше оставаться неразделённой.

— Эти стихи пришли к вам после его смерти?

— Да. Я узнала о том, что он покончил с собой в тот же день вечером. Это, конечно, не могло не поразить меня, так как я считала себя отчасти виновной в его смерти. Но это не могло ещё меня заставить полюбить его. Его стихи совершили это чудо.

Я стал умолять её прочесть мне эти стихи. Конечно, она должна была знать их наизусть.

Да, она их знала, но отказалась мне читать их сама, и я понял её.

— Я вам, одному вам, вверяю эту тайну. Я одному вам дам прочесть их, — согласилась она. — Как бриллиант, вкраплённый в чугунное кольцо, траурный символ бессмертной любви, стихи эти светят неотразимой любовью.

* * *

Вечером, когда мы расходились по нашим покоям, она подала мне конверт в траурной рамке с вложенным в конверт листком бумаги.

Я сразу узнал таким образом печальное имя этого несчастного юноши, смерть которого несколько лет тому назад являлась для всех такою трагическою загадкой.

— Завтра вы вернёте мне этот листок, — сказала она, протягивая мне руку на прощанье.

Я в нетерпении бросился к себе в комнату, чтобы там наконец постичь тайну того могущественного творчества, до которого мне не суждено было возвыситься.