Короли в изгнании

Воодушевленный хохотом, от которого, кажется, дрожит стол, старик перелистывает на скатерти записную книжку с обтрепанными краями и черпает вдохновение из цифр, дат, адресов. Известные любители рассортированы здесь, как невесты с богатым приданым в большой книге г-на де Фуа, со всеми их особенностями и пристрастиями, отдельно брюнеты, отдельно блондины, в этой графе — те, на кого нужно наседать, в этой — те, кто ценит вещи не по их действительной стоимости, а в зависимости от того, как дорого за них просят, в этой — любители-скептики, в этой — любители наивные, которым, всучивая брак, можно сказать: «Но только смотрите, никому не уступайте!..» Для Лееманса его книжечка — целое состояние.

Шифре хочется, чтобы ее муж тоже блеснул.

— А ну-ка, Том, — говорит она, — расскажи, что ты выкинул по приезде в Париж. Помнишь свое первое дельце на улице Суфло?

Муженек не заставляет себя упрашивать: для прочищения глотки он прикладывается к рюмочке и начинает повесть о том, как он лет десять тому назад, прожившись и прогорев, с одной-единственной монетой в сто су в кармане, вернулся из Лондона и от своего старого товарища, которого случайно встретил в английском кабачке недалеко от вокзала, узнал, что агентства заняты сейчас крупной аферой — сватовством мадемуазель Божар, дочери подрядчика: у нее двенадцать миллионов приданого, и она решила во что бы то ни стало выйти за важного барина, за настоящего барина. Обещают-де отличные комиссионные, ищеек тьма. Д. Тома Льюиса это последнее обстоятельство не обескуражило, — он идет в кабинет для чтения, просматривает все французские гербовники, «Готский альманах»^{54}, «Ботен»^{55} и в конце концов находит семейство, принадлежащее к древнему, весьма древнему роду, который сплелся с другими наидревнейшими родами, и проживающее на улице Суфло. Несоответствие между титулом и местожительством объясняется, видимо, оскудением или же каким-либо темным пятном. «Маркиз Икс на каком этаже?» Том жертвует последней серебряной монетой ради того, чтобы получить у швейцара кое-какие сведения: да, действительно, высшая знать... Вдовец... У него есть сын, который оканчивает Сен-сирское военное училище, и восемнадцатилетняя дочь, прекрасно воспитанная... «Платит за помещение, газ, воду и уборку комнат две тысячи франков», — прибавляет швейцар, полагая, что все это говорит в пользу жильца. «Такой-то мне и нужен», — думает Д. Том Льюис и, слегка смущенный парадной лестницей, статуей при входе, креслами на каждой площадке, всей этой современной пышностью, которой никак не соответствуют его поношенное платье, дырявые башмаки и то более чем щекотливое дело, ради которого он сюда явился, поднимается по ступеням.

— Дойдя до середины лестницы, я чуть было не повернул обратно, — повествует делец. — Ну, а потом набрался храбрости и решил, была не была, попытать счастья. Я сказал себе: «У тебя есть ум, есть апломб, ты должен добывать себе пропитание... Самое главное — находчивость!..» Проникшись этим, я взбежал на тот этаж, который мне указали. Меня провели в большую залу, — мысленно я мигом составил опись находившегося в ней имущества: две-три старинные вещи — остатки прежней роскоши, портрет кисти Ларжильера^{56}, и тут же следы вопиющей бедности: продавленный диван, кресла, из которых вылез весь волос, от нетопленого мраморного камина в комнате только еще холодней. Входит глава семьи, осанистый, очень шикарный старикан, как две капли воды похожий на Самсона^{57} в роли маркиза из «Мадемуазель де ла Сельер»^{58}. «Ваше сиятельство! У вас есть сын?» При первых же моих словах Самсон в негодовании встает. Я называю цифру: двенадцать миллионов... Он опять садится, и мы с ним беседуем... Он без околичностей признается, что его состояние не равноценно его имени, что у него всего-навсего двадцать тысяч франков ренты и что он не прочь позолотить свой герб. Сын должен получить сто тысяч франков на руки. «О ваше сиятельство! Ради вашего имени...» Затем мы устанавливаем размер причитающихся мне комиссионных, и тут я заторопился — меня, дескать, ждут в конторе. А какая там контора! Я не знал, где бы переночевать... Но у дверей старик останавливает меня и с самым невинным видом заявляет: «Послушайте! Вы произвели на меня впечатление милейшего человека... Я хочу предложить вам одну вещь: выдайте замуж мою дочь... Она бесприданница. Уж если на то пошло, двадцать тысяч франков ренты — это неточная цифра. Больше половины надо откинуть... Зато я могу моему зятю выхлопотать в Романье титул графа... Кроме того, если он в армии, то благодаря моим родственным связям с военным министром он легко продвинется по службе». Я расспросил его поподробнее. «Можете, говорю, на меня рассчитывать, ваше сиятельство...» Только за порог — чья-то рука хвать меня за плечо... Оборачиваюсь — Самсон как-то чудно смотрит на меня и хихикает. «А еще говорит, я!..» — «Что вы хотите этим сказать, ваше сиятельство?» — «Ну да, ну да, я еще не совсем развалина, и если бы представился случай...» В конце концов он сознался, что запутался в долгах, а платить нечем. «Ей-богу, мистер Том, если вы откопаете какую-нибудь славную купчиху, старую деву или вдову, и узнаете, что у нее солидный капитал, то посылайте ее ко мне вместе с ее мошной... Я сделаю ее маркизой». Мое образование было закончено. Выйдя от старика, я понял, как надо себя вести в парижском обществе. Агентство Льюиса было учреждено уже тогда, хотя пока еще только у меня в голове...

Эту чудную историю Том Льюис рассказывал в лицах. Он вставал, садился, изображал старого барина, важность которого быстро сменилась богемным цинизмом, показывал, как тот расстилал носовой платок на колене, а на платок клал ногу, как постепенно, в три приема, раскрывал перед Томом всю безотрадность истинного положения вещей. Ну прямо сцена из «Племянника Рамо»^{59}, но только это был племянник Рамо девятнадцатого века, без пудры, без грации, без скрипки, и что-то в нем было грубое, хищное, сквозь шутовской тон прощелыги из пригорода прорывалось злобное рычание английского бульдога. Слушатели смеялись, от души веселились, делали из рассказа Тома философические и цинические выводы.

— Понимаете, мои милые, — говорил старик Лееманс, — если бы продавцы редкостей объединились, они бы завладели целым светом... В наше время торгуют всем. Нужно добиться, чтобы все шло к нам и, проходя через наши руки, оставляло нам хоть кусочек кожицы... Вы не можете себе представить, сколько дел было обделано за сорок лет в этой трущобе, именуемой улицей Эгинара, чего-чего я только не продавал, не менял, не переплавлял, не подновлял!.. Мне недоставало лишь подержанной короны... Теперь и корона есть, теперь она у меня в руках...

Он встал и поднял бокал, глаза его светились хищным огнем.

— За торговлю редкими вещами, дети мои!

В глубине комнаты Дарне, навострив уши под черным кантальским чепцом, за всеми наблюдала, впивала в себя каждое слово, — она рассчитывала после смерти «хозяина» открыть собственное заведение и сейчас брала уроки коммерции.

Внезапно раздался яростный звон колокольчика, такой хриплый, точно колокольчик был болен застарелым бронхитом. Все вздрогнули. Кто бы это мог быть в такой поздний час?

— Это Лебо... — сказал папаша. — Кто же еще...

Собравшиеся давно не видели камердинера и оттого особенно радостно приветствовали его, но он вошел бледный, осунувшийся, стиснув зубы, в угнетенном состоянии, с убитым видом.

— Садись, старый хитрюга!.. — сказал Лееманс, освобождая место между собой и дочерью.

— Дьявольщина!.. — оглядев раскрасневшиеся лица, стол и остатки пиршества, буркнул тот. — Да тут, я вижу, идет пир горой!..

Замечание сделано мрачным тоном. Все несколько встревоженно переглядываются... Ну да, черт возьми, здесь идет пир горой, всем весело. А с чего горевать-то?

Лебо ошеломлен:

— Как?.. Вы ничего не знаете?.. Когда же вы видели короля, графиня?..

— Утром видела... вчера видела... Я каждый день с ним вижусь.

— И он ничего вам не сказал про ужасное объяснение?..

И Лебо в двух словах рассказывает о том, как был сожжен акт отречения от престола, а вместе с актом, надо полагать, сгорела, мол, и вся их афера.

— Ах дрянь!.. Он меня оплел!.. — кричит Шифра.

Том, крайне обеспокоенный, смотрит на жену проникающим в душу взглядом. Неужели она проявила безрассудную слабость?.. Но Шифра не расположена объясняться по этому поводу, — она не помнит себя от гнева, от злобы на Христиана: ведь он целую неделю изощрялся во лжи, чтобы скрыть от нее истинную причину задержки с подписанием акта... Ах трус, трус и враль!.. Но почему же Лебо не предупредил их?..

— Почему не предупредил?.. — улыбаясь своей отвратительной улыбкой, переспрашивает камердинер. — Никак не мог... Десять дней провел в пути... Пятьсот миль без отдыха, без остановки... И письма не напишешь: за мной учинил неослабный надзор этот страшный монах, францисканец, — рожа у него зверская, а ножом орудует, как заправский бандит... Он следил за каждым моим движением; под тем предлогом, что он плохо говорит по-французски и что без переводчика его не поймут, он не отпускал меня ни на шаг... Дело в том, что в Сен-Мандэ мне не доверяют, — меня нарочно услали, чтобы в мое отсутствие затеять грандиозное дело...

В глазах у всех безмолвный вопрос:

— Какое дело?..

— Насколько я понимаю, они задумали поход в Далмацию... Это чертов гасконец задурил им головы... Я давно вам долбил, что прежде всего надо избавиться от гасконца...

Как в Сен-Мандэ ни таятся от камердинера, а он все-таки учуял приготовления: каждый час отправляются письма, происходят тайные совещания. Однажды, открыв альбом акварелей, который маленькая сумасбродка Розен бросила на самом видном месте, он обнаружил выполненные ею эскизы форменной одежды для «иллирийских добровольцев», для «драгунов истинной веры», для «синих рубашек» и для «кирасиров правого дела». В другой раз он подслушал важный разговор между княгиней и г-жой Сильвис относительно формы и размера кокард. Эскизы и обрывки слов навели его на мысль о великом походе. Какое-то отношение к походу имеет, вероятно, и его вынужденное путешествие. Похожий на горбуна черный человечек, к которому его посылали в горы Наварры, по-видимому, выдающийся полководец, и, должно быть, этому полководцу поручено командовать армией под началом короля.

— Как? Король тоже отправляется?.. — вскричал папаша Лееманс и бросил уничтожающий взгляд на дочь.

Вслед за этим восклицанием хлынул шумный поток слов:

— А наши деньги?

— А векселя?

— Это подлость!

— Это грабеж!

А так как в наши дни политика — ко всякой бочке гвоздь, то ярый сторонник Империи Пишри, сразу ставший жестким, как его волосяной воротничок, выражает неодобрение Республике:

— Угрожать спокойствию суверенного государства!.. При Империи они бы этого не посмели!..