Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау

Что касается нас

Наверное, в это трудно поверить, но мы по-прежнему видимся. Они – Лола, кубинец Рубен и их дочь – сменили Майами на Патерсон несколько лет назад, продали старый дом, купили новый, много путешествуют вместе (во всяком случае, так рассказывает моя мать, – Лола не была бы Лолой, если бы не продолжала ее навещать). Время от времени, если звездам это угодно, я сталкиваюсь с ней на митингах, на улицах Нью-Йорка, в книжных магазинах, где мы когда-то любили зависать. Иногда с ней кубинец Рубен, иногда нет. Дочь, однако, всегда при ней. Поздоровайся с Джуниором, командует Лола. Он был лучшим другом твоего тио.

– Привет, тио, – неохотно говорит девочка.

– Друг тио, – поправляет ее Лола.

– Привет, друг тио.

Волосы у Лолы теперь длинные, и она их не выпрямляет; она поправилась и уже не такая бесхитростная, как раньше, но она все еще сигуапа, обольстительная ведьма моих снов. Всегда рада меня видеть, никаких затаенных обид, знаете ли. Вообще никаких.

Джуниор, как ты?

Отлично. А ты?

До того, как всякая надежда умерла, мне снился глупый сон про то, что все еще можно спасти, и мы опять будем лежать в постели вдвоем с включенным вентилятором и дымком от травки, вьющимся над нами, и я наконец попробую выразить словами то, что нас могло бы сохранить.

– – – –.

Но, прежде чем я выговорю эти слова, я просыпаюсь. Лицо мое мокро, и я понимаю, что сон мой никогда не сбудется.

Никогда.

Но и так все совсем не плохо. В наши случайные встречи мы улыбаемся, смеемся и по очереди пытаемся втянуть в беседу ее дочь.

Я никогда не спрашиваю, снятся ли ее девочке сны. Ни звуком не поминаю наше прошлое.

Говорим мы только об одном – об Оскаре.

* * *

Почти закончили. Почти. Немного финальных картинок под занавес, и тогда ваш хранитель целиком исполнит свой космический долг и удалится на темную сторону Луны, а если и подаст голос, то лишь с наступлением Последних Дней.

Перед вами девочка, красивая мучачита, дочка Лолы. Темнокожая и головокружительно шустрая; егоза, по выражению ее прабабушки Ла Инки. Могла бы быть моей дочерью, будь я поумней, будь я 9–. Но моего восхищения это обстоятельство не убавляет. Она лазит по деревьям; не бежит, а мчится, оттолкнувшись попой от дверного косяка; практикуется в малапалабрас, ругательствах, когда думает, что ее никто не слышит. Говорит на испанском и английском.

Не Капитан Америка, не Билли Батсон, но просто молния.

Счастливый ребенок, насколько позволяет жизнь. Счастливый!

Но на тесемке вокруг ее шеи три асабачес, амулета: тот, что Оскар носил в младенчестве, тот, что Лола носила в младенчестве, и тот, что Ла Инка дала Бели, когда вырвала ее из лап деревенской «родни». Мощная старая магия. Три защитных барьера от Глаза. Укрепленные многокилометровым молитвенным цоколем. (Лола не дура; в крестные матери дочке она взяла обеих – мою мать и Ла Инку.) И впрямь солидная охрана.

Впрочем, настанет день, когда крепость падет. Участь всех крепостей.

И девочка впервые услышит слово фуку.

И увидит сон о человеке без лица.

Не сейчас, но скоро.

Если она пошла в де Леонов, – а я подозреваю, что так оно и есть, – рано или поздно она перестанет бояться и примется искать ответы на свои вопросы.

Не сейчас, но скоро.

Однажды, когда я меньше всего этого ожидаю, в мою дверь постучат.

– Я Исис. Дочь Долорес де Леон.

– Мать честная! Входи, чика, детка! Входи!

(Я замечу, что она все еще носит те детские амулеты, что у нее ноги матери, а глаза дяди.)

Я налью ей выпить, моя жена угостит ее своим особенным печеньем; спрошу о ее матери, надеясь, что она не засечет в моем непринужденном тоне нарочитости; достану фотографии, где мы сняты втроем, когда она была маленькой, а когда начнет смеркаться, я отведу ее в подвал моего дома и открою четыре холодильника, где я храню книги ее дяди, его игры, рукописи, комиксы, его бумаги, потому что холодильники – лучшая защита от пожара, землетрясения и почти всех прочих напастей.

Лампа, стол, койка – я хорошо подготовился.

– Сколько дней ты у нас проживешь?

– Столько, сколько понадобится.

И может быть, а вдруг, всякое бывает, если она умна и отважна, каковой, по моим прикидкам, она должна вырасти, эта девочка вберет в себя все, что мы сделали, все, чему научились, добавит собственных прозрений и покончит с семейными несчастьями раз и навсегда.

На это я надеюсь в мои лучшие дни. Об этом я вижу сны.

Но бывают и другие дни, когда я вымотан или мрачен, когда я сижу за письменным столом, не в силах заснуть, и листаю (что бы, вы думали?) Оскаров потрепанный экземпляр «Хранителей». Из вещей Оскара, что он брал с собой в путешествие к финалу, нам мало что удалось вернуть, но «Хранители» уцелели. Я листаю страницы книги, одной из трех его самых любимых, не задаваясь вопросами до последней ошарашивающей главы «Упроченный мир любви». До единственного кадра, который он обвел. Оскар – в жизни не черкавший в книгах – обвел этот кадр трижды ручкой того же пронзительного цвета, каким написаны его последние письма домой. Кадр, где Адриан Вейдт и Доктор Манхэттен беседуют напоследок. После того, как мутировавший мозг уничтожил Нью-Йорк; после того, как Доктор Манхэттен убил Роршаха; после того, как план Вейдта «по спасению мира» удался.

Вейдт говорит: «Я все сделал правильно, верно? В конце концов все получилось».

И Манхэттен, прежде чем исчезнуть из нашей Вселенной, отвечает: «В конце концов? Ничего не кончается, Адриан. Ничего и никогда не кончается».

Последнее письмо

Перед своим финалом он находил время сообщать нам о себе. Прислал пару открыток с изображением лазурных банальностей. Написал мне, назвав меня графом Фенрисом («Дюну» он изучил вдоль и поперек). Порекомендовал пляжи в Асуа, если я там еще не был. Написал Лоле с обращением «моя дорогая бене-гессеритская ведьма» (и не ошибся – Лола всегда поступала правильно, как и воительницы из «Дюны»).

А затем, спустя месяцев восемь после его смерти, на его адрес в Патерсоне пришла посылка. Такая уж в ДР экспресс-почта. Вложения: два рукописных текста. Первый – продолжение так и оставшегося незаконченным опуса, четвертой книги в духе космической оперы Э. Э. «Дока» Смита, озаглавленной «Звездная кара»; второй – пространное письмо Лоле, последнее, что он, вероятно, написал перед тем, как его убили. В письме он говорит о своей работе над новой книгой и добавляет, что пришлет ее в другой посылке. Просит к этой рукописи отнестись особенно бережно. Она содержит все, что я написал за время моего пребывания здесь. В ней, как я полагаю, ты найдешь то, что тебе нужно. Поймешь, что я имею в виду, когда прочтешь мои умозаключения. (Это снадобье от нашего недуга, приписал он на полях. Космическая ДНК.)

Все бы ничего, но хренова вторая посылка так и не пришла! Либо потеряли на почте, либо с ним расправились прежде, чем он успел ее отправить, или же тот, кому он доверил пересылку, забыл об этом.

И все же из посылки, что дошла до нас, мы извлекли потрясающую новость. Оказывается, наш мальчик таки вывез Ивон из столицы. На целых два выходных дня они спрятались на пляже в Бараоне, когда капитан отлучился «по делу», и знаете что? Там Ивон его поцеловала. И это еще не все. Там Ивон его трахнула. Хвала Господу! Он сообщил, что ему понравилось и что у Ивон эта сами-понимаете-что на вкус не такая, как он ожидал. У нее вкус «Хайнекена», заключил он. Написал, что Ивон по ночам снились кошмары: капитан нашел их; однажды она проснулась и голосом, исполненным неподдельного ужаса, сказала: Оскар, он здесь; она искренне верила в то, что говорит, и Оскар вскочил и бросился на капитана, обернувшегося панцирем черепахи, что хозяин отеля повесил на стену в качестве украшения. Я чуть нос не разбил об этот панцирь! Он написал, что по животу Ивон до самого пупка тянутся коротенькие волоски и что она скашивает глаза, когда он входит в нее, но что его реально проняло – не бам-бам-бам секса, но маленькие интимности, о которых он раньше и не подозревал! Вроде позволения расчесать ей волосы, или вывесить ее нижнее белье на просушку, или смотреть, как она голая идет в ванную, или то, как она вдруг сядет ему на колени и уткнется лицом в его шею. Интимности вроде ее рассказа о своем детстве или его признания, что до сих пор он был девственником. Он написал, что не может понять, какого черта он так долго с этим тянул. (Тут вмешалась Ивон, предположив, что к проволочке можно отнестись как-нибудь иначе. Ага, и как же? Может, сказала она, это была просто жизнь.) Он написал: так вот, значит, о чем все кругом только и говорят! Диабло! Если бы я знал. Это же прекрасно! Прекрасно!