Корпорация «Попс»

— Кулон, пожалуйста, — говорит она твердо.

Все смотрят на меня. Чувствую, что краснею.

— Кто, я? — говорю я тупо.

— Кулон, пожалуйста. Поторопитесь.

— Но…

— Кулон!

— Мне его снимать не положено, мисс.

Теперь она рассердилась:

— Вы, девочки, меня уже достали. Положи кулон в коробку, пожалуйста.

— У меня была записка от родителей… — Я не могу сказать «от бабушки с дедушкой». Никто не знает, что я не живу с родителями, как все нормальные дети. Никого из этой комнаты не было на моей деньрожденкой вечеринке, а если бы кто и был, они бы не поняли, как у меня все устроено дома, так как увидели бы только зал ратуши. Алекс — единственный человек в мире, обративший внимание, что у меня нет родителей. — …В моей прежней школе. Мне просто нужно, чтобы они написали новую записку. Я…

— Ты когда-нибудь видела, как людям отрывает голову из-за того, что они занимались спортом, не сняв с шеи цепочку? Не очень приятное зрелище. А может, видела, как лицо у них синеет, когда их до смерти душит распятие, которое они «должны носить ради Иисуса»? Я не собираюсь терять работу из-за того, что одна из вас, девочки, слишком тупая и не хочет слушаться и следовать правилам. Никаких исключений. Кулон в коробку.

Чуть не плача, я вожусь с застежкой кулона. Я даже не знаю, как она работает, потому что ни разу в жизни кулон не снимала. В конце концов мне помогает Эмма, за что я ей очень, очень благодарна. Я иду, чтобы бросить его в коробку, но мисс Хайнд хватает его, когда он уже падает.

— А это что такое? — спрашивает она, открыв защелку и посмотрев внутрь фермуара. В этот момент маленькая фотография (портрет моей мамы) выпархивает на пол. Я хочу ее поднять, но мисс Хайнд проворнее. Теперь у нее в одной руке — фермуар, в другой — фотография. Я думала, она посмотрит на фотографию, но уже слишком поздно. Она увидела код.

Слезы так и подступают к глазам; определенно, через минуту я разревусь. Зачем она это делает?

— Да что же это такое?

Будь я взрослая, невозмутимо сказала бы что-нибудь вроде «О, это от моего бойфренда. Зашифрованное признание в любви». Или: «О, давным-давно мой дедушка интересовался криптографией. Здесь просто секретным шифром написано: Алиса, я тебя люблю». Но я — ребенок.

— Это портрет моей мамы, — говорю я, изображая дурочку.

— Не это. Вот эти цифры и буквы. 2,14488156Ех48, — медленно читает она вслух. — Что они значат?

— Я не знаю, — говорю я.

— Ты не знаешь? — Мисс Хайнд язвительно мне ухмыляется. — Ты же носишь это на шее. Ты должна знать, что это значит.

Все пялятся на меня. Даже мои новые подружки таращатся, будто я чокнутая или не знаю кто.

— Я не знаю, — едва умудряюсь повторить я; на глазах у меня набухают слезы. Если б только мне было что ответить. Но ответить нечего. Я не могу сказать, что это номер телефона, чей-то день рождения или типа того. Никто не носит на шее кулон с путаницей цифр внутри. Ни единая душа. Не могу же я перед всем классом рассказать физручке историю о том, как этот фермуар у меня оказался. Мало того что история дикая и отчасти неловкая; дедушка велел мне никому ничего про кулон не говорить. Вот зачем я туда фотографию вставила. Но я никогда не думала, что кто-то всерьез примется его изучать, как мисс Хайнд вот сейчас. Молчание, кажется, длится вечно.

— Ну и? — говорит она.

Найду ли я когда-нибудь выход?

— Это, может, пробирное клеймо, конечно? — вдруг произносит кто-то со странным акцентом. Я оборачиваюсь и вижу, что это Рокси, та самая француженка, с которой вообще никто не разговаривает. В этой школе быть из Франции — даже хуже, чем быть сиротой. Не спрашивайте, почему. — Наверное, вы ни одно не видели раньше? — говорит она мисс Хайнд. — Если это парижское пробирное клеймо, тогда вы могли бы его видеть, если бы покупали самые эксклюзивные драгоценности, что я нахожу сомнительным…

О Рокси я знаю лишь, что раньше она ходила в англоговорящую школу в Париже и в совершенстве владеет английским и французским. Она на год старше всех нас, и каждый день ее на изящной черной машине забирает после уроков симпатичный мужчина в синих джинсах. Я думаю: да, я скажу, мол, мой папа купил мне эту штуку в Париже,но мисс Хайнд уже потеряла интерес к кулону. Где-то через секунду он уже в коробке, а физручка — в углу комнаты, пришпилила Рокси к ржавой санитарной машине для стирки полотенец.

— Ты маленькая… — начинает мисс Хайнд.

— Отпустите ее, мисс. — Это Эмма. — Мисс, не стоит этого делать.

Бледное лицо Рокси все так же полно вызова.

— Ударьте, если хотите, — говорит она со своим мягким французским акцентом. — Но тогда мой папа позаботится, чтобы вас уволили.

Этот урок физкультуры определенно не задался.

Мисс Хайнд ослабляет хватку.

— Вы трое, — говорит она, имея в виду меня, Эмму и Рокси. — Убирайтесь на хрен с глаз. Быстро!

Учителя обычно не говорят «на хрен». Мишель, Люси, Сара и Таня смотрят на нас с сочувствием и недоверием.

— И куда нам идти? — спрашивает Эмма.

— В кабинет директрисы. Немедленно.

Мы уходим из раздевалки, на нас по-прежнему физкультурная форма. Пока мы топаем по бетонной игровой площадке к главному корпусу, у меня в голове крутится лишь одна мысль: мой кулон — там, в той коробке. И как я его теперь получу обратно? Без него я не могу пойти домой, не могу оставить его здесь на все выходные. Я хочу, чтобы на мне была моя нормальная школьная форма, а не эта гадость. Но плакать я не собираюсь.

— Спасибо, — говорю я Рокси.

— Гореть мне в аду, — вздыхает Эмма. — Мы в большущей беде.

Но в каком-то смысле это приятно будоражит.

— Знаете, парижских пробирных клейм не бывает, — замечает Рокси.

Мы дружно смеемся. Мы в беде, но мы свободны. С моим смехом только одна проблема — за ним скрывается ужасная тревога. Я должна вернуть кулон.

Директрису зовут мисс Питерсон.

— Что это вы трое тут делаете? — спрашивает она, когда мы оказываемся у нее в кабинете. Он примыкает к свежеотремонтированному школьному фойе, которое рядом с актовым залом. Тут жарко, душно и пахнет клеем и школьными обедами.

— Понятия не имеем, — сладко тянет Рокси. — Вышло небольшое расхождение во взглядах с мисс Хайнд, и…

— Мисс Хайнд чуть не расплющила Рокси об стену, — выпаливает Эмма.

— Мы сильно перепугались, — добавляю я.

— Хорошо, — говорит мисс Питерсон. Вздыхает. — Я совершенно уверена, что вы преувеличиваете, у девушек вашего возраста есть такая склонность. Мои штатные сотрудники не плющат людей об стены. Рокси?

— Да, мисс, — кивает та. — Думаю, имело место расхождение во взглядах.

«Расхождение» она произносит так, что, кажется, это тянется вечность. «С» у нее превращается в «з», «р» раскатывается так, что становится неловко, а уж когда она добирается до «ждение», то произносит его как «ждениэ». Болтая со мной и Эммой, она говорила нормальнее. Интересно: может, она просто выделывается, подчеркивая акцент, когда сталкивается с людьми вроде мисс Питерсон? Я бы так и делала, будь я Рокси и будь я чуточку храбрее, чем есть.

Мисс Питерсон снова вздыхает.

— Вы пробыли здесь меньше двух недель, — говорит она. — Тот факт, что я вас тут увидела так быстро, является дурным знамением. Дурным знамением. — Терпеть не могу, когда учителя повторяют такие штучки. Ощущение такое, будто они думают, что исполняют Шекспира, а не беседуют с одиннадцатилетками. — Я буду присматриваться к вашей троице, — продолжает она, показывая на нас пальцем. — Понятно? Если я вас увижу здесь снова до конца четверти — всё, пишите письма. А теперь вон с глаз моих.