Кошачье кладбище

Поместили, значит, мы Тимми в машину, под катафалк нам большущий «кадиллак» определили. А в ту пору самая главная забота — побыстрее схоронить солдатика, ведь везли-то издалека. Билл Батерман ни слезинки не уронил. Лицо застыло, и такое… как бы сказать… вроде как задубелое сделалось. Машинист Хью Гарбер говорит, у офицера-сопроводителя работы хоть отбавляй. На узловой станции гробов навезли видимо-невидимо, и все на юг нужно отправить. Подходит, говорит, к нам офицер, вытаскивает из кармана фляжку с дешевым виски и — к машинисту: «Ну, что, мистер механик, вы хоть знаете, что у вас не поезд, а кладбище на колесах?» Тот только головой мотает. «Так вот, знайте. У нас в Алабаме поезда с покойниками иначе и не называют». Вытаскивает из другого кармана список. «Вот, сначала два гроба в Хьюлтоне выгрузить, один — в Пасадамкиге, два — в Бангоре, один — в Дерри, один — в Ладлоу… Я точно молочник, что бидоны да бутылки по домам развозит. Хотите выпить?» Хью, ясное дело, отказался, говорит, в Бангоре у начальства нюх на виски больно уж острый. Ну, офицер с пониманием отнесся, Хью ведь тоже его за пьянку не попрекнул. В общем, едут, сгружают гробы под звездным флагом там и сям. Всего-то их штук двадцать набралось. И так до самого Бостона: слезы родных, стенания. А тут, в Ладлоу — этот Билл Батерман, сам словно мертвяк, вот-вот душа засмердит. В общем, после рейса Хью напился и впервые в жизни пошел к шлюхе. А проснулся — у него на лобке вши кишмя кишат, да такие кусачие! Нет, говорит, больше в такие рейсы никакими коврижками меня не заманишь.

А Тимми мы отвезли в похоронное заведение, что на Папоротниковой улице — там сейчас прачечная. А через два дня со всеми армейскими почестями его похоронили на кладбище. Да, нужно вот еще что сказать: жена старика Батермана уже десять лет как Богу душу отдала, при родах вместе с ребенком умерла. Для дальнейшего это важно. Будь у Батермана еще ребенок, глядишь, не так бы он убивался, а, Луис? Да, второй ребенок ему б напомнил, что и другим нелегко, и им нужно помочь. В этом вам, конечно, полегче: все-таки дочка подрастает, да и супруга цела и невредима… В письме, что старик Батерман получил от командира взвода, где Тимми служил, говорилось, что убили его на подходах к Риму 15 июля 1943 года. Через два дня тело отправили домой, и девятнадцатого Тимми уже был в Штатах. Двадцатого его погрузили на поезд. Большинство наших солдат, кто в Европе погиб, там же и похоронены, домой-то отсылали самых что ни на есть героев. Тимми-то подавил неприятельскую огневую точку, даже серебряную звезду получил посмертно.

Похоронили Тимми вскорости, даты точно не помню, кажется, 22 июля. Прошло дней пять, и вдруг Марджори Уошборн — почтальонша наша — встречает… Тимми на дороге, шагает парень к извозчичьему двору. Марджори так на своем велосипеде в канаву и съехала — немудрено. Вернулась на почту, сумку с письмами бросила, говорит начальнику, пойду, мол, домой да прямо в постель.

— Заболела, что ли? — спросил начальник. — Ишь, белая как полотно.

— Я сейчас такое видела! Так перепугалась, что до смерти не оправлюсь! И не спрашивайте, ничего не скажу. Ни вам, ни родным. Разве только Иисусу Христу, когда на небо отправлюсь. — И пошла прочь.

Все в округе знали, что Тимми умер, даже некролог в газете напечатали, с фотографией, все честь по чести. На похороны полгорода собралось. И тут — на тебе! — Марджори его на дороге встречает. Идет, говорит, и шатается. Это уж она двадцать лет спустя призналась старому Джорджу Андерсону, своему бывшему почтовому начальнику, да и то уж на смертном одре. Джордж тогда со мной поделился: похоже, говорит, ей очень хотелось кому-либо рассказать о том, что давным-давно видела. Ее воспоминания мучили, терзали. Говорит: смотрю я на Тимми, бледный такой, одет не по погоде, в старые плотные штаны и теплую шерстяную рубашку, а жарища стоит, градусов под сорок в тени. Волосы на затылке вздыбились. Глаза, говорит, будто изюмины в сыром тесте. Джордж, говорит, я ведь с привидением в тот день встретилась. Потому-то и испугалась. Не думала, не гадала, что такое привидится, а вот поди ж ты!

Ну, конечно, поползли слухи. Вскоре и другие стали Тимми встречать. Миссис Страттон — мы хоть и звали ее «миссис», но толком не знали, замужем ли она, или вдовая, или вообще девица. Жила в маленьком домишке — две комнаты всего — на углу улиц Педерсен и Хенкок. Пластинок у нее джазовых полным-полно, она и в гости горазда зазвать, если у мужичка десятка лишняя зашевелится. Так вот. Она Тимми со своего крыльца приметила. Дошел он до перекрестка, встал и стоит. Руки болтаются, голова чуть вперед наклонена, в общем, ни дать, ни взять, боксер, которого ударом оглушили. Миссис Страттон говорит, ногой шевельнуть от страха не могла, а сердце того и гляди из груди выскочит. А потом, говорит, он вроде оборотиться хотел, да ноги, как у пьяного, заплелись, чуть не упал. Тут, говорит, на меня как зыркнет! Душа в пятки ушла, уронила она тазик с выстиранным бельем да прямо в грязь. Перестирывать все пришлось.

Говорит, глаза у него мертвые, тусклые. Но ее приметил, улыбнулся даже, заговорил: не осталось ли, мол, пластинок прежних, он, мол, не прочь потанцевать с ней. Хоть всю ночь напролет. Как зашла миссис Страттон в дом, так неделю нос высунуть боялась, ну а там все само собой разрешилось. Тимми Батерман успел многим глаза намозолить. Сейчас-то уж померли многие, поразъехались. Но пара-тройка старых хрычей вроде меня могли б мои слова подтвердить, попроси их хорошенько.

Так вот, значит, видели Тимми на Педерсоновой дороге: прошагает с милю от отцовского дома и обратно. И так целыми днями. Говорят, и ночами тоже. Лицо бледное, волосы колтуном, рубашка, а иногда и штаны расстегнуты. И взгляд такой… чудной… — Джад замолчал, закурил сигарету, затянулся, взглянул на Луиса сквозь голубое облако дыма, и тот не приметил в глазах старика и толики лжи, хотя весь рассказ — сущая небылица.

А Джад меж тем продолжал.

— Вы, наверное, в книжках читали, в кино видели — не знаю, право, насколько можно верить, — про зомби, оживших мертвецов на Гаити. В кино их такими истуканами показывают: взгляд остановился, походка нетвердая, неуклюжая. Вот Тимми Батерман чем-то на них смахивал, Луис, но не во всем. В глазах мелькало какое-то выражение, будто он что обдумывал. Не все и не всегда это, правда, замечали. Даже мыслями это, пожалуй, не назвать. А как лучше — черт его знает! Какая-то хитринка во взгляде мелькала, как тогда, с миссис Страттон, когда он потанцевать с ней предложил. Что-то, конечно, в мозгу у него происходило, не знаю уж что, только это был уже не Тимми Батерман. Он будто к какому-то радиосигналу извне прислушивался. Посмотришь на него, невольно подумаешь: «Дотронется — закричу!» Так и ходил он взад-вперед по дороге. Однажды, помнится, конец июля стоял, прихожу я домой, а у меня на веранде Джордж Андерсон, начальник почты, угощается ледяным чаем вместе с Ганнибалом Бенсоном, нашим выборным головой, и Аланом Пуринтоном, он пожарной командой заправлял. С ними и моя Норма сидит, как воды в рот набрала. Джордж все бедро правое растирает, у него ногу выше колена отняли, когда он тоже на железной дороге работал. И порой в жару, да перед грозой культя эта его донимала. Однако до меня добрался, и боль не помешала.

— Уж больно далеко это зашло, — говорит, — молочницу уже ничем не заманишь на Педерсенову дорогу. Это во-первых, во-вторых, слухи уж и до властей дошли. Но и это еще не все.

— Что значит: слухи до властей дошли? — спрашиваю.

— А то, — это уж Ганнибал отвечает, — что звонили из Министерства обороны. Там некоему Кинсману, лейтенанту, вроде поручено всякими слухами заниматься, а вредные и злопыхательские на заметку брать. Так вот, он получил несколько анонимных писем, и «сигналами» этими пришлось заняться всерьез. Будь только одно письмо, над ним бы посмеялись да забыли. Кинсман сказал, что связался с нашей полицией: вдруг в наших краях завелся псих — ненавистник Батерманов и, знай, письма эти строчит. Но похоже, что письма написаны разными людьми, по почерку видно, и все об одном твердят: Тимми Батерман вроде как убит и в то же время разгуливает цел и невредим по Педерсеновой дороге. Так вот, Кинсман сам грозится приехать либо уполномоченного прислать, если все не утрясется, — говорит Ганнибал. — Им важно, вправду ли Тимми умер или просто дезертировал, не хочется ведь признавать, что в его бумагах все переврано. И еще интересовались, кого же, если не Тимми, привезли в гробу. В общем, Луис, такая каша заварилась! Мы целый час за чаем просидели, все толковали. Норма уж и сандвичи хотела нам сделать, да гости отказались. В общем, говорили мы, говорили и договорились пойти к старику Батерману. Проживи я еще сто лет, не забуду того вечера. Жарища адская, хотя солнце-то уже зашло, а все как из печки пышет. Конечно, идти к Батерману никому неохота и все же пошли. Дело есть дело. Нормушка моя, светлая голова, отзывает меня в сторону, шепчет: «Не позволяй им, Джадсон, вконец распоясаться. Образумь их. Какая ж это мерзость!»

Джад смерил Луиса спокойным взглядом и продолжал:

— Она так и сказала — мерзость! Это ее слово. А потом — прямо в самое ухо: «Джадсон, если что — беги. Брось их всех, пусть сами выкручиваются, и беги. Помни, что у тебя есть я и уноси оттуда ноги подобру-поздорову».

Поехали мы в бенсоновской машине. Он, сукин сын, льготные талоны на бензин где-то добывал. Не знаю уж где и как. Едем, молчим, курим вовсю. Понятное дело — страшно. Только Алан Пуринтон разок голос подал: «Бьюсь об заклад, Билл Батерман в лесок, на то сатанинское кладбище наведался». Мы промолчали, Джордж лишь кивнул. Одним словом, приехали мы, постучали. Никто и не думает нам открывать, пошли мы на задний двор. Там-то их, голубчиков, и нашли. Билл на заднем крыльце с кружкой пива, а Тимми чуть поодаль стоит, закатом любуется. А закат этакий кроваво-красный, и лицо у Тимми такое же, точно с него кожу содрали. А Билл… в него словно дьявол вселился. То ходил гоголем, а сейчас худой как скелет — кило двадцать, наверное, потерял, — штаны с рубашкой как на пугале огородном висят. Глаза ввалились, как мыши в глубоких норах, а рот все набок кривится. — Джад помолчал, задумавшись, тряхнул головой. — Верно говорю, Луис, на него словно проклятье легло. Тимми обернулся, нас увидел, улыбается. От такой улыбки кровь в жилах стынет. Потом снова на закат засмотрелся. Билл говорит:

— Не слышал, как вы, ребята, постучали. — Врет, конечно! Алан кулаков не пожалел, глухой бы услыхал. Все стоят, молчат, ну, я и говорю:

— Билл, говорили, вроде твоего парня в Италии убили.

— Ошибка вышла. — А сам мне прямехонько в глаза смотрит.

— Неужто?

— Сам же видишь, вот он стоит.

— А кто ж тогда в гробу, что ты на кладбище схоронил? — Это уже Алан Пуринтон спрашивает.

— А черт его знает. Мне это совсем неинтересно. — Хотел было закурить да сигареты рассыпал по крыльцу, а потом едва собрал — переломал, передавил половину, так волновался.

— Придется эксгумацию провести, — говорит Ганнибал. — Слыхивал о таком, а? Мне аж из Министерства обороны звонили. Хотели узнать, чьего сына похоронили под именем Тимми.

— Ну а мне какое дело? — Билли уже голос повышает. — Мне-то что? Мальчик мой вернулся, уже не один день дома. Его контузило. И пока он малость не в себе. Но поправится скоро.

— Брось, Билл, дурака валять! — Я уж и сам сердиться начал. — Ведь вытащат гроб, увидят, что пустой. Иль ты туда камней напихал, после того как мальца своего вытащил? Хотя навряд ли. Я же прекрасно все знаю. И Ганнибал, и Джордж, и Алан тоже. И ты ведь сам себя не обманешь. На лесное кладбище ходил, верно? А теперь и себе, и всей округе морока одна.