Кошка колдуна

И все же только глухой и слепой не догадался бы, что разговор двух достойных господ касался моей персоны. Синьор Висконти косился на…

«Как там ты меня назвал, гадский нелюдь? Конкубиной? Con – вместе, cubare – лежать. Значит, вместе лежим? – молча злилась я, и от восхитительного насыщенного запаха кофе мое возмущение только возрастало. – Почему я должна терпеть эту наглость, а?»

И сама себе отвечала: «Потому что на дворе шестнадцатый век, милочка, а в модных трендах – «Домострой». Женское население новгородской усадьбы, к слову, держалось тише воды, ниже травы. И чуть что выходило не по воле и желанию тиуна, виновнице сразу же отвешивалось изрядно вразумляющих пощечин. Но за чашечку кофе… хорошо, за половину маленькой чашечки я простила Диху «конкубину».

Один крошечный глоточек, затем второй. А-ах! Конечно, он был без сахара, и оттого адски горький, но зато и без ГМО. Натурпродукт! После такой ароматной роскоши растворимую бурду пить не станешь – это точно, хотя бы просто потому, что между Екатериной Говоровой и ближайшей баночкой «Нескафе» пролегает чуть меньше пятисот лет. Всего-навсего.

– Понравилось? – удивленно спросил сид.

– Очень.

– Тогда купишь себе этой гадости, а мне – зеленого чаю. Держи, – и протянул мне весело позвякивающий кожаный мешочек. – Займись покупками.

– Да… мой господин.

Я тут же отвесила решительный поясной поклон в стиле танцовщиц из ансамбля «Березка», насмешив синьора Висконти до слез. Уже в дверях обернулась и спросила:

– А аршин – это сколько?

Сид гневно воздел очи горе, словно призывая Высшие силы в свидетели этого вопиющего примера женской несамостоятельности.

– У Прохора спросишь, девушшшка! – отрезал Диху.

Любой дракон обзавидовался бы злобности сидова шипения.

Не успела я показать Прошке кошель и свои записи, как нами обоими занялся Андрюха.

– Рядом держитесь, не убегайте вперед. А при расплате, чтобы я по левую руку стоял, – внушал телохранитель нам, своим бестолковым подопечным. – Понятно? Из виду не пропадать!

Под тулупом у Андрея виднелась кольчуга, а на поясе болталась серьезного вида дубинка. И наверняка за отворотом сапога нашелся бы при необходимости нож.

– Разошелся ты, Лютик. Мы ж не дети, тоже понятие имеем.

Прошка с отцовским захребетником спорить не собирался, однако и передо мной не хотелось выглядеть сопливым мальчишкой.

– Давай-ка без лишних разговоров. Тихий дал времени до полудня, а еще мерки снимать, – прогудел Андрюха и многозначительно покосился на меня. Дескать, знаем мы, какие бабы копуши, когда дело до тряпок доходит. Опять же, скорняки тоже люди неторопливые.

Прозвище «Лютик» меня отчего-то веселило. С одной стороны, невысокого плотного Андрея с его пушистой русой бородой впору сравнить с плюшевым мишкой – добрым таким, мягоньким, а с другой стороны – для телохранителя кличка совсем неподходящая.

Но спросить напрямую у молодца я не осмелилась. И зря.

Ибо попервоначалу Андрюхино прозвище было Лютый. В миг смертельной опасности – посреди битвы или при встрече с лихими людьми на большой дороге – безобидный с виду парень впадал в неистовство прямо-таки бесовское. Глаза застила кровавая ярость, из горла рвался рык звериный, и боли Андрюха не чувствовал совершенно. Норги, лучше прочих иноземцев знающие толк в таких делах, говорили, мол, берсеркер он. То ли прапрабабка наблудила с оборотнем-медведем, то ли неупокоенный звериный дух случайно нашел пристанище в теле новгородского мальчишки, но бешенство это водилось за ним с малолетства, и никакие травки не помогали. И куда с таким счастьем деваться, как не в ушкуйники идти? Тогда-то Андрюха во время первого же набега и получил свое прозвание «Лютый Зверь». Но вспоминать о годах лихого молодечества он не любил. Как с трудом на дух переносил все, что связано с нечистью, нелюдью и чародейством, которое чуял собачьим верхним нюхом. Другой пройдет мимо невзрачной старушонки, а Андрей-Лютик сразу видит, что перед ним прирожденная оборотиха, вынюхивающая средь человечьей толпы свежее мясцо на прокорм. Вот и думай, что делать с ней – зашибить на месте или выследить и удавить по-тихому. Обжегшись пару раз на публичном усекновении поганой нечисти, Андрюха предпочитал второй способ. И ни разу не ошибся. Хуже всего становилось новгородцу в дни не всеми позабытых языческих праздников или возле древних капищ, коих в окрестных чащобах видимо-невидимо. Хуже нет, когда все люди как люди – пьют-едят, песни поют или думы думают, а ты, как распоследний дурень, слышишь, как прорастают корнями травы, как текут в земных глубинах воды – живые и мертвые, а выйдя к забору отлить, зришь, как летят куда-то по своим делам алконосты. Пост и молитвы Лютику помогали только отчасти, гася остроту запредельных чувств, но не избавляя от оных.

Знакомый ганзеец Ханс Рюгель говорил, что в Европе человеку с такими способностями цены бы не было. Невелико искушение, коли Андрей прекрасно знал, чем кончится лично для него охота за ведьмами. Костром, разумеется. Однажды насытившись чужой мукой и смертью под завязку, берсерк в нем возьмет верх, и тогда… Оттого и снился иногда новгородцу неведомый город, иноземный, весь застроенный фахверковыми домишками, замощенный камнем. И себя видел – на главной площади, уже привязанного цепями к столбу и с промасленными дровишками под босыми окровавленными ногами. Дамме. Кажется, так назывался городок…

Кто знает, может и уболтал бы хитрый ганзеец Андрюху заделаться ловцом всякой нечисти, когда бы не позвал его на службу Иван Дмитриевич Корецкий. Само по себе такое приглашение – огромная честь. И немалые деньги. Про Тихого тогда только слухи ходили, про бриттского колдуна да про Марью Семеновну. Надо ли говорить, что Андрея-Лютика к заморскому гостю точно веревками притянуло? Что-то же нашел в нелюде умный человек – боярин Корецкий, что-то же разглядел в залетном госте? Нет, вряд ли Иван Дмитриевич зрил хоть раз, как по коже сида в момент душевного волнения растекаются узоры Силы, но Андрею хватило единственного серьезного разговора с нанимателем, чтобы уяснить – тот полагает, будто нелюдь не навредит христианской душе. Лютику верилось с трудом, собственно, потому он и остался при боярине. Отличная возможность приглядеться, изучить и, если повезет, раскусить, от кого или от чего хоронится в Новгороде господин Тихий. Ведь не просто же так забился он на край света.

Раскусить, понятное дело, не вышло, и то, что сид собрался убраться с земли Русской, Андрюха расценил как добрый знак. И главное, Катьку свою забирал. Вот уж кого невзлюбил телохранитель с первого взгляда, так это ее. Вроде бы девка как девка, и коса при ней, и лицом ничего так, зубов полон рот и все белые, ровные, ни тебе оспинки или родинки. Плохо, конечно, что без креста, но вовсе никакая не бесовка, хотя и через зеркало выпала. Засада не в кресте, не в зеркале и не в холопстве у сида. Андрей очень хотел бы объяснить, почему Катька ему так поперек горла, но не знал слов подходящих.

«Наврали, поди, что Катька третий десяток разменяла. Чтобы у бабы в таком-то возрасте не было ни детей, ни титек, ни задницы приличной? Брехухи!» – решил телохранитель.

Вот ходит она по Готскому двору от лавки к лавке, коим числа здесь нет, зенками своими зелеными по товару шарит, смеется в ответ на цветистые похвальбы купцов, даже покупает приглянувшуюся мелочовку, но видно же, что… не верит, ничему не верит. Будто все, что есть вокруг, забава, а она, словно маленькая девочка, накрутив платок на пальцы, играет в одну ей понятную игру. И только она, Катька, всамделишная, а все остальные лишь расписные деревянные болванчики. А сама-то, сама! Никчемная, никому на всем белом свете не нужная! И не только здесь, но и там, откуда явилась, по ходу, тоже. У Лютика прямо с души воротило при мысли о том, что есть в Божьей власти места, где людям на роду написано оставаться всю жизнь этакими пустоцветами. Ни себе, как говорится, ни людям. Впрочем, как раз нелюдям Катька очень даже пригодится. По крайней мере, одному нелюдю заморскому точно.

«И правильно, и справедливо, – думал телохранитель, не спуская глаз с девки и боярского байстрюка. – Пускай Тихий с ними возится. Вдруг это и есть кисмет-судьба?»

От Прошки, то бишь Прохора Ивановича, ждать чего-то хорошего не приходилось, с его-то неодолимой страстью к чародейской механике. Все нормальные дети в чурочки играют и рады-радешеньки, а этому колесики-шестеренки подавай. Одна лишь Прошкина попытка тайком пробраться на воздушный корабль и улететь в Киев-град стоила боярину седых волос, не говоря про прямой убыток. Еще хорошо, что девку сюда затянуло, а не наоборот. Одним словом, зеркальными приключениями исчерпалась у Ивана Дмитриевича терпения чаша до самого донца.