Кошки говорят Мяу

Потом тревога стала расти, особенно когда я почувствовал, что отец старается как-то отвлечь меня от мыслей о Мурке — например, он купил мне целую пачку красивых цветных открыток с фотографиями кошек. Я не понял, зачем. Я спросил, зачем нам какие-то открытки, если у нас есть Мурка. Он как-то замялся, пробормотал что-то невразумительное и перевел разговор на другое…

Потом — пустырь и то, что я увидел на этом пустыре…

Конечно, я в тот вечер долго не мог заснуть. С опухшим лицом, заплывшими, распухшими от слез глазами я глядел в потолок и боялся закрыть глаза, потому что стоило мне их закрыть, как перед ними появлялся пустырь, балки, ржавые железки и…

Потом я все-таки заснул и мне стал сниться странный, непонятный сон. Странно было еще и то, что я часто просыпался, тут же снова засыпал и… Снова оказывался в этом сне. У взрослых так бывает, но у детей… Не знаю, я не спец в этом деле. Да я и не оказывался в том сне, меня, как такового, во сне не было, я в нем не участвовал, а лишь смотрел — смотрел на что-то, как в кино, где ты не присутствуешь на экране, где тебе просто что-то показывают. Во сне, в котором ты участвуешь, сам действуешь, ты можешь что-то изменить, сон может тебе подчиняться, но когда тебе что-то показывают, как на экране, ты ничего изменить не можешь. Впрочем, в том многократно повторявшемся сне вообще не было никакого действия. Там было…

Внизу, под ногами — красноватый песок и огромные валуны такого же цвета. Местами песок был почти бурый, местами посветлее, ближе к алому, но везде, повсюду, на сколько хватало глаз — песок. Сколько ни крути головой, сколько ни старайся заглянуть за край, все равно — один песок и валуны. Впрочем, валунами я мог бы их назвать потом, позже, а тогда я, кажется, даже и не знал, что такое — валуны… Словом, это были глыбы из того же песка, только как-то спрессованного, слипшегося что ли, ну, как из мокрого снега может получиться снежный ком. Только снег — мокрый и липкий, а песок был мелкий и как будто совершенно сухой. Чтобы спрессовать его так, нужно было время. Долгое время, очень долгое, такое долгое, что… само понятие о времени становилось другим.

Вверху, над головой было… Нет, не серое небо. Вообще не небо. Вверху был серый

(туман?.. завеса?… Пелена?…)

цвет. И где-то в этом сером цвете, который не сливался вдалеке, на линии горизонта с красным песком, потому что там не было линии горизонта… Где-то там, наверху, в сером цвете висел красный, горящий ровным, холодноватым светом

(диск?… обруч?… тарелка?…)

круг.

Вот и вся картина. Больше — ничего. И я не мог ни уйти оттуда, ни очутиться там, потому что меня там не было. Потому что нельзя уйти оттуда, где тебя нет, и нельзя оказаться в том, что тебе только показывают, как на экране или на слайде. Но что-то спрашивало меня, хотел бы я там оказаться, или нет. Что-то предлагало мне выбор, что-то подталкивало в разные стороны — в одной стороне было «да», а в другой стороне было «нет». Но оно подталкивало меня с одинаковой силой, и я никак не мог, никак не решался… выбрать. И это что-то знало, что я не могу выбрать, но все равно не толкало сильнее — ни на чуть-чуть, ни на капельку — в какую-то одну сторону, поскольку знало еще и… Знало, что и не выбрать — я тоже не могу.

Странно, но на следующий день мне стало полегче — горе не прошло, первое детское горе от столкновения с недетской стороной жизни так быстро пройти не может и никогда не проходит. Но мне стало полегче, и это странно, потому что никакого отношения к моему горю, к первой утрате навсегда любимого существа, снившийся мне всю ночь сон не имел.

Да и вообще, сон был совсем не успокаивающий. Наоборот… То, что я видел во сне вызывало… Не знаю, что оно у меня вызывало, но только оно было большим. Оно было очень большим. Таким большим, что даже мое огромное — для меня тогда просто невыносимое — горе по сравнению с этим было меньше… Объяснить, выразить это точнее, как-то иначе, будучи десятилетним мальчишкой, я не мог. И я не знал, мне не дано было знать, почему то, что я увидел всего лишь в каком-то сне, могло стать… Могло не перевесить, конечно, никак не затмить настоящее, реальное горе, но подтолкнуть меня к какой-то неведомой, непонятной шкале, по которой это было… Другого размера. Было… Нет, не сильнее, не острее — я не мог подставить сюда никакого другого слова — было… Больше.

* * *

Мысли о том, как и почему моя Мурка лишилась передней лапы, а главное, лишилась она ее — уже мертвая, или еще живая, пришли ко мне позже. Намного позже…

4

… От… и… кусок? — услышал я откуда-то издалека, открыл один глаз (в теле была приятная легкость и пустота… Как, извиняюсь, после клизмы) и с любопытством уставился на Рыжую.

— А? — с беспокойством спросила она и тряхнула (наверное, не в первый раз) меня за плечо.

— Чего — а? — спросил я.

— Застрял в глотке кусок? Подавился?..

— М-мм… Не-а. Чего ты уставилась так на меня?

— Ну… У тебя такая… — она фыркнула, — морда лица была.

— Какая?

— Как будто чем-то подавился. Или…

— Или?

— Или дозу перебрал.

— Кстати, о музыке — может, выпьем чего-нибудь?

— Я же сказала, у меня. Вечером.

— А пива?

— А? — рассеянно переспросила она, рассматривая ноготь на мизинце.

— Пива, говорю, выпьем?

— Ч-черт! Опять лак слезает… Давай свое пиво.

— Всегда готова? По-солдатски?

— Угу, — она оторвалась от мизинца и вдруг спросила: — Слушай, а ты служил в армии?

— Нет.

— Почему?

— Решил, в красной армии штыки, чай, найдутся, и без меня большевики…

— Ну, правда, почему? Отмазался? Закосил чего-нибудь?

— Не косил — все по-честному.

— А что у тебя болело?

— Душа, однако…

Ее кулак ткнулся мне в ребра.

— Ну, расскажи, как отмазался…

— Да, не отмазывался я специально… Ну, правда, не косил ничего. Просто… был у меня мотоцикл.

— Ну, и..?

* * *

Ну, и пролетев раз и другой на экзаменах в институт, по причине бурного увлечения купленным на нетрудовые доходы стареньким мотоциклом, а также бурного взлета и пышного расцвета половой жизни, в свою очередь, тоже по причине того же самого мотоцикла, я получил первую серьезную повесточку из райвоенкомата — повесточку под роспись и с требованием явиться во столько-то, к такому-то, да не одному, а в составе с одним из родителей, а при наличии отсутствия обоих таковых, с лицом… Точно не помню, как было сказано — что-то вроде… «Являющимся юридически ответственным до совершеннолетия» — как-то так.

— Ну, вот, — вставая из-за стола и протягивая отцу руку, как почти равному, с усталой улыбкой (дескать, не меня благодарите, Родина всех помнит) сказал пожилой майор, — пришло время вашему сынку послужить.

По возвращению из военкомата отец пребывал в некоторой… как бы сказать, растерянности. Для него заявление майора было чем-то, стоящим в одном ряду с дачей, комарами, уличным сортиром, отсутствием горячей воды — чем-то неприятным, неудобным, раздражающим, но неизбежным и неотвратимым. Словом, судьба.