Космическая шкатулка Ирис

– Ты рада, Финэля? – спросила у неё Рамина.

– Чему?

– Тому, что убрали то, что тебе смертельно надоело оттирать от пыли. И без конца бить, вздрагивая от страха, что тебя за это побьют. Моя мать била её за всякие малые промахи, и бедняжка привыкла дрожать от всякого пустяка, если из её рук вдруг что-то упадёт. Моя мать была злая, а вот Финэля любит её до сих пор как собственную дочь, которой у неё не было никогда. И Олу она любит, хотя та забыла о Финэле навсегда. Будто и не было няни, бывшей для неё второй матерью. Причём матерью главной. Одна я люблю свою Финэлю, – Рамина подошла к старушке, обняла и поцеловала её в тюрбан.

– Было красиво. А стало пусто, – равнодушным голосом отозвалась Финэля. – Есть будете?

– Конечно, – ответила Рамина, не любившая готовить.

– Почему у неё такая некрасивая одежда из каких-то пёстрых клочьев? – спросил Валерий. – Она похожа на старого и никому не нужного клоуна из древней выдумки.

– У неё? – удивилась Рамина. – Плохая одежда? Да ты не видел что ли других старух? Моя Финэля редкая модница для своего возрастного уровня. Я же отдаю ей все свои старые платья, а она из них мастерит себе всё, что хочет. Если у неё нет вкуса, то в таком возрасте его уже не пришьёшь, как оборку на платье. Она же простолюдинка. А у них нет, не было и не будет вкуса к красоте.

– У той Ифисы платье было шикарное.

– Так Ифиса бывшая, следовательно, вечная актриса. И к тому же Ифиса не старуха, а всего лишь пожилая женщина.

– Какая и разница?

– Большая. У старухи пола нет. А у пожилой женщины он всё-таки имеется.

В спальной комнате, когда они валялись в огромной кровати Рамины, он спросил, глядя в открытые створки ажурной двери, ведущей на открытую галерею. – Зачем тебе такая огромная кровать? Тут же на ней жить можно. Второй ярус в комнате – вот что есть твоя кровать.

– Она же не моя. Она принадлежала той самой Ифисе, которую поселил тут мой отец. – Рамина, сидя в воздушной сорочке, погладила разноцветные перламутровые узоры на спинке кровати из чёрной лаковой древесины. Они мерцали какими-то подводными неземными цветами сквозь помутневший лак, поскольку были вмонтированы глубоко внутри древесины, а не поверх неё. – Обрати внимание на узоры. Они сделаны из камня, а не из ракушек, как можно подумать. Это окаменелый перламутр неведомых эпох, выкопанный умельцами из-под слоёв земли. Из каждого такого камня можно сделать себе точно такой же перстень, как у твоей сестры. Он будет сиять на свету, и будет дорого стоить. Конечно, кристалл твоей сестры и вовсе сокровище, но всё равно украшения из ископаемого перламутра недёшевы и теперь, когда все аристократические штучки, вроде как, обесценились. Это же неправда. Они стали стоить ещё дороже, только и всего. Если мою кровать украдут, то из неё наделают кучу украшений, – она засмеялась.

– Твой папа был ценитель всякой красоты. И живой и искусственно созданной, – сказал он глупость, но больше ничего на ум не пришло.

– Да! – подхватила Рамина. – Вот что рассказывала мне Финэля, поскольку мама не могла мне такого рассказать. В этом павильоне жила юная тогда Ифиса. Она была редкое и невозможное чудо со слов Финэли. И чудом является уже то, что Финэля её похвалила. А Финэля никогда и никого не хвалит. Даже меня. И жалеет она только меня одну. А тут она разошлась однажды, когда мы с нею сидели и скучали в один из дождливых сезонов, когда утро похоже на сумрачный вечер, а день не отличим от бледного и чахлого утра. Бедная девушка, почти вчерашний ребёнок, Ифиса долго плакала и долго привыкала к тому, кто заплатил за неё немалые деньги торговцу живым товаром. А он, поселив её в один из своих домиков среди лесопарка, приходил туда и развращал бедняжку, не считаясь с её слезами. Финэля была единственной, кто был допущен к Ифисе. Финэля меняла постельное бельё, стирала одежду для Ифисы. Впрочем, у пленницы было столько платьев, что Финэля диву давалась, зачем они ей, живущей в одиночестве. Готовили для Ифисы лучшие повара отца.

«Что со мною творит это чудовище»! – жаловалась юная Ифиса Финэле. Она показывала свою нежную пышную грудь в синяках от страстных поцелуев «чудовища».

«Он насилует тебя»? – напрямик спрашивала няня, любопытная, как и все женщины, до чужих интимных подробностей.

«Нет», – искренне отвечала Ифиса, – «он хочет, чтобы я его полюбила. Он только меня ласкает. Но его ласки очень уж бесстыдные. Я даже не знаю, делают ли так другие люди». Она была абсолютно невинна тогда. И тут няня предложила ей побег. Она сказала, что найдёт родителей Ифисы, а уж остальное родители сами всё устроят. Наивные же люди. Няня и Ифиса. Они думали, и та и другая, что у людей есть благородство в душе. Но родители Ифисы всего лишь выклянчили деньги у распутного аристократа, давая своё соизволение на его сожительство с их дочерью. После того и очень скоро Ифиса влюбилась в своего похитителя. Так уж устроены девушки. Кто гладит спинку и кормит из своих рук, тот и хозяин. А Финэлю Ифиса потребовала заменить другой служанкой, так как стыдилась перед старой за свои детские откровения. Вскоре отец построил для Ифисы новый павильон для совместного с нею отдыха и удовольствий. Павильон был похож на драгоценную шкатулку, где в перламутровой спальной комнате и спала его розовато-нежная жемчужина, а сам он посещал её там каждую ночь, начисто забыв о том, что у него есть жена – моя мать Айра. И даже днём он её посещал, поскольку Ифиса и сама вошла во вкус любовных радостей. Она была до того наглая, что смущала невольных очевидцев тем, что купалась нагишом в искусственном пруду-купальне не только тёмной ночью, но и ясным днем. Она где-то добыла секретный состав из, не знаю чего, но натирая свою кожу, она светилась в ночи как волшебная и тоненькая фея.

Финэля тоже это видела. Отец сошёл с лица в первые месяцы их взаимных безумств. Похудел как юноша. Разбудив в ней нешуточный темперамент, он вынужден был её же и ублажать всеми возможными способами. Покупал ей всё, что она желала, ездил с нею на всякие столичные увеселения и уже не скрывал её ни от кого. Она стала ради скуки иногда играть в театре и даже сниматься в фильмах, чтобы заявить всему миру о своей сказочной красоте. Делала она это спустя рукава и капризна была настолько, что творческие люди её искренне ненавидели, даже видя её феерический талант, проявленный и в самом пустяковом её движении. Но влиятельный аристократ давил, и они подчинялись. Народ же, мало разбираясь в тонкостях творчества, любил Ифису только за её красоту и за ту щедрость, с какою она выставляла для их просмотра свои несомненные сияющие и юные пока прелести. Не потому, что она любила простой народ и само искусство, а потому, что любила только моего отца. Чтобы он ещё сильнее ценил её, видя, как она всем желанна, а доступна лишь ему. Она родила сыновей, а потом и дочь.

Вот тут-то сказка подошла к печальному концу. Он её разлюбил. Она ему надоела. Детей он у неё отнял, а её саму выставил прочь от себя подальше. Моя мать ликовала и шаталась от счастья, когда гуляла по дорожкам фамильного лесопарка. У них с отцом внезапно начался новый медовый месяц, растянувшийся, как ни странно, на годы. Она едва ли не каждый год рожала детей от него, а я, последняя, единственная родилась девочкой. Мои братья так и живут где-то по разным городам нашего континента, востребованные для нужд страны, поскольку они – люди образованные и лояльные установившемуся режиму. Сюда они ни ногой, поскольку, как я думаю, им это причинит страдания вполне понятного свойства. А вот один из сыновей Ифисы погиб, он воевал против нашествия «чернопяточников», как он называл народных вождей. Моя мать так и оставила павильон нетронутым, поскольку он был для неё чем-то вроде памятника её личной победе над подлой захватчицей её личного счастья. Она даже оставила в нетронутости коллекцию Ифисы, её кровать, где та предавалась любви с чужим законным мужем в течении стольких, ужасных для матери, лет. Насколько я знаю, сама Ифиса на какое-то время впала в жалкое состояние и душевно расстроилась. Но её вылечил один врач-волшебник, обладающий даром восстанавливать порушенную психику. Она опять стала актрисой и ещё долго пылила по сценам и улицам столицы своими пышными подолами, так и не понадобившись уже никому на долгую совместную жизнь.

– Цинично ты описала мне трагедию чужих жизней. В том числе и глубоко личную трагедию своей матери. Твой отец был действительным чудовищем. И если все ваши аристократы были таковы, то они получили по шапке за дело, – подытожил Валерий.

– Зато благодаря той истории, я имею отличный домик, где и проживаю. Он мне нравится. Я жила тут и во времена, когда у нас всё было в целости и сохранности. Мне было тут проще жить с Финэлей, чем со вздорной драчливой матерью и братьями. Мать, чуть что руки распускала и швырялась посудой как какой-нибудь пьяница в доме яств, если сказанное слово или поступок ей не нравились. Не одной Финэле доставалось, а и мне не одна шишка была ею подарена. Хулиганкой она была или больной и психически нестабильной особой, как оправдывала её добрая Финэля, мне было не легче. Я реально её боялась. Я потому и уединилась от неё подальше. Она и не возражала, поскольку отец меня не любил. Не обижал, а и не приласкал ни разу. Кстати, она тоже имела любовника при жизни отца. А после его смерти как-то быстро сдулась и зачахла.

Впервые Рамина так подробно рассказала ему о себе. Валерий, не обладая особенно-то уж буйным воображением, очень хорошо представил ту жизнь, что некогда клубилась, трещала громовыми вспышками и протекала как воздушные атмосферные потоки над старой обширной усадьбой прошлых аристократов. Как женские ладные фигурки гуляли среди ухоженного леса, превращенного частично в парк, как синели и алели цветы вокруг тех дорожек, посыпанным розовато-белым песком, по которым никто не ходил, кроме редких обитателей изукрашенных обширных пространств.

Валерий вдруг подумал, что не любит декоративно выведенных, одомашненных и безвкусных по своей форме цветов. Вот Ландыш, она тонка и изысканна, как и настоящий ландыш, чьи бутоны выточены резцом самого творческого духа природы. Они такие маленькие и мало заметные издали, в отличие от распушенных как павлиньи хвосты, нагло предлагающих себя глазам цветов из ухоженных цветников. К какому сорту одухотворённых растений он отнёс бы Рамину? Пожалуй, она была ярка и даже безвкусна, она имела слишком концентрированную насыщенность в себе того самого сексуального субстрата, что кружит голову, но не всегда порождает подлинную любовь.