Костер в белой ночи

— Многояркова, началныка жду, — сказал Степа. — Не видал, однако, Матвей Семенович?

— Видел, у Лебяжьего душана встретились. Дня через два тут будет.

Подошли к чуму. Навстречу вышел и протянул руку брат Степы — Анатолий.

— А Дарья Федоровна с вами? — поинтересовался Глохлов.

— Тут я, тут, начальник, — низко пригибаясь, вышла из чума.

С тех пор как не видел ее майор, считай, со смерти мужа Ганалчи, Дарья Федоровна заметно состарилась лицом. Глубокие морщины собрали кожу. Природный загар словно бы стал бледнее, и в бороздках, глубоких, как раны, в углах губ неожиданно матово белела кожа. Но старушка все еще была резва, в узеньких щелочках глаз поблескивал бодрый свет.

— Сдрасте, сдрасте, Матвей Семенович. Однако, зачем старую забываешь Дарью? Сколько не был, а? Вспомни? Ганалчи жив был, чаще бегал. У-у-у! — погрозила в шутку высохшим кулачком.

— Виноват, виноват, мать, — Глохлов улыбался, обнимая старушку за плечи. — Да и не сыщешь тебя. Как олень по тайге бегаешь.

— Бегаю, бегаю, начальник. Белка бью, соболь. Нада! Макаров путик у меня. Стреляю. — Взяла из протянутой пачки папиросу, присела у кострища и, нашарив красный уголек, прикурила, сладко щурясь всеми морщинками скуластого лица.

— Где охотиться думаете? — присаживаясь рядом, спросил Глохлов.

Дарья Федоровна, ломая в пальцах сушинки, поднимала опавшее пламя костра и не спешила с ответом. Снова большой бабочкой забился огонь, дым, пометавшись по кругу, ударил в лицо, застилая слезою глаза. Степа принес и повесил над огнем чайник, а старая охотница все еще молчала, будто и не услышав вопроса. Глохлов тоже молчал, посасывая глубокими затяжками папиросу, ждал, когда заговорит старушка.

— На исбуска в Усть-Чайка побежим охотиса. Начальника, друга нашего, Алеша Николайча дождемся. Степа Многояркова в Буньское отведет, а мы на Балдыдяк Ганалчи побежим. Знаешь?

— Знаю.

— Прибегай, охотиться будем! Соболь есть, белка, однако.

— Да, вот ежли Иван Иванович отпустит, прибегу.

— Скажи, бабка Дарья звала. И его зови, Ваньку-то. Зови Большую голову, однако, соскучала о них…

И снова надолго замолчала. Глохлов вспомнил первую свою встречу с этой эвенкийской семьей, первое дело, с которого тут, в районе, началась его оперативная и следственная работа. Было это сразу же после войны, в сорок шестом году. Демобилизовавшись, он уже больше года работал в милиции оперуполномоченным по Авлаканскому району. Один во всех лицах. Тогда не было еще тут отделения. К начальству ездил за шестьсот километров. Один на весь этот глухой громадный район.

Прошла тогда тайгою первая послевоенная большая экспедиция. Народ забубенный, лихой, не остывший еще с войны. В селах, где базировались, безобразничали, пили, шумели, дело доходило до драк и поножовщины. Все лето мотался Глохлов от одной партии к другой, утихомиривал, составлял протоколы, грозился и наказывал. В Буньском и не бывал. Только вернется с Окунайки, а уже сигналят с Торомы. А до Торомы триста верст тайгою и пятьсот рекой. Ни лодочных моторов, ни вертолетов, самолеты, и те «Як-12», летали в неделю раз, по трассе всего четыре посадочные площадки было.

Тогда-то вот у охотника Макара Владимировича Почогира — Ганалчи и ограбили лабаз. Событие это потрясло эвенков. Никогда не бравшие чужого, привыкшие только к доброй встрече с человеком в тайге, охотники были не столько возмущены случившимся — возмущение для эвенков в общем-то редкое чувство, — сколько напуганы.

Как это — не зверь, человек сломал охотничий лабаз, ограбил его, испоганил все вокруг и ушел? Как же это может быть? Для чего так?

Глохлов приехал в кочевье Почогиров.

— Все забирал, мука забирал, сахар забирал, крупа, олений упряжь, чагой [31] даже, гурумы, лыжи… — перечислял охотник, покачивал головой, словно жалея не то, что пропало, а того, кто совершил преступление. — Зверь, однако, кушать хочет и ребенка у другого зверя возьмет. Все, что скрадет, все берет. Зверь, однако! Зачем человек так? Человек не зверь, однако. Лабаз ломал, дверь ломал. Все, все брал. Зачем? Кушать надо, возьми. А так зачем? Не зверь, однако, человек! Шибко нехорошо. Шибко худо.

31

Чагой (эвенк.) — отесанное бревно, которое подвешивают ездовым оленям на выпасе перед передними ногами, чтобы не убежали далеко.

— Что еще у вас в лабазе было? Все, что вы сказали? — смущаясь, он все еще не привык к роли человека, которому до всего дело, спрашивал Глохлов.

— Чай был. Карошай чай. Плитка двенасать штук. Большая плитка, и на ней два рука. Белый рука, черный рука — сдраствуй делат.

Осмотрел Глохлов самым тщательным образом и место происшествия. В тайге, неподалеку от лабаза, обнаружил обрезки упряжи, чагой порубили на дрова, нашли и гурумы, и лыжи, на них пробовали ходить по траве и поломали. Ганалчи долго держал в руках сломанную лыжу, разглядывал ее, будто пытаясь понять, для чего потребовалось человеку летом становиться на лыжи.

«Что делать? — думал Глохлов. — Вернуться в Буньское? Вызвать следователя? Но на все это уйдет мною времени. И экспедиция тоже уйдет далеко. Где тогда искать партию? Останутся ли какие улики? Какие доказательства, что лабаз обокрали экспедиционники? Единственная улика — чай, эти необыкновенные плитки, на обертках которых „рука рука сдрасте делат“».

И Глохлов принял решение. Две недели шел он по таежным следам экспедиционной партии, точно не зная, та ли, в которой идет преступник. А если нет, то начинай все снова. Партий в том году в тайге было добрых два десятка. Оброс Глохлов за две недели, отощал, оборвался, но все-таки нагнал геологов. Вывалился из тайги на их стоянку и в первый же вечер у костра увидел в руках у одного из парней необычную плитку чаю.

Парень снял обертку, кинул ее в костер, и Глохлов, достав прутиком уже занявшуюся было огнем бумажку, сказал:

— Хороший чаек пьете.

— Выдержанный, — осклабился «чаевник». На обертке стоял год выпуска — 1924-й. С тех пор и лежал в лабазе у охотника и пролежал бы еще. «Для черного дня», — объяснил потом Ганалчи Почогир.

Каким же он должен быть, этот черный день, коль только что минуло военное лихолетье?

С тех пор и занялась у Глохлова дружба с семьей Почогиров, а через них — и со всеми эвенками…

7 октября, вниз по реке

Остановились на ночевку возле скрадня — врытой в землю бочки с бензином. Заправив бачок и две канистры, Глохлов решил, что идти в сумерки рекою опасно, лучше дождаться утра, переночевав тут.

Нарубили лапника для подстилки, соорудили навес на случай дождя ли, снега, вскипятили чай и теперь вот грелись у огня.

— Знаешь, Комлев, а ведь это ты убил Алексея Николаевича.

— Так ведь я вам говорил…

— Нет, не так, как говорил. По-другому. Ты его не случайно убил.