Костер в белой ночи

Многояров вспомнил, что нынче день рождения младшей дочки. «Уже восемь, восемь лет Танюшке», — подумал. А он по-прежнему бродит таежными хлябями, лезет в скалы, спит где придется, ест что придется. И все кажется ему — молод. А дети уже выросли, и даже Танюшке, которая на десять лет младше Милы, уже восемь. И Вася-та — мужик, четырнадцать. Курьерским прокатило время.

Соболь чуть выгнул спину, приподнявшись на передних лапках.

— Восемь! Вот так! — громко сказал Многояров.

— А?! Чего?! Восемь? Я счас, Алексей Николаич! — забормотал в палатке Комлев. И заворочался, выпрастываясь из спального мешка. — У-у-у-у, — стучал зубами. — Кажись, морозище…

Многояров поднял котелок и, сняв с ветки полотенце, оставленное тут еще с вечера, сбежал по свалку к ручью. Стянул свитер, тельняшку, немного размялся и, присев над ручьем, захватил в пригоршни воду. Вода была ртутно-тяжелой и студеной. Руки, плечи, лицо и грудь занялись огнем.

«Да, тяжело придется в эти дни Николаю. Попробуй пошлихуй, повозись-ка в такой воде целый день», — думал, уже одевшись и оттирая котелок дресвою. Ободнялось, и от палатки в малый развал ручья потянулся синий дымок. Комлев развел костер, грел спину, повернувшись к огню, дискантно перхал, жадно затягиваясь махрой. Многоярову вдруг захотелось кислицы, и он почти побежал вниз по ручью, стараясь разогреться, с восходом мороз усилился. Шел быстро, все дальше и дальше, выискивая смородиновые кусты, и сочинял письмо Танюшке. Надо рассказать ей об этом утре, о соболишке, который пришел поздравить папу с днем рождения дочери, о красных гроздьях кислицы на голых ветвях. О том, что ягоды еще не осыпались и светятся, как фонарики, что их не склевали пока птицы и не съели звери, и о том, как звонко стучат ягодки в донышко котелка и морозцем щиплет кончики пальцев…

Через полчаса Многояров вернулся к палатке с полным котелком ягод. Комлев, потный, растрепанный, сидел на земле, устало раскинув ноги, и тяжело дышал.

— Что ты?

— Соболь, — едва поборов дыхание, трудно сказал Комлев. — Соболь, гад, чуть было в кашу не сиганул… Котище!.. От гад, загонял меня. Я его и плиточником и корягами… На ель меня затащил, вон — все руки пообдирал сучьями-то…

— Достал? — Многояров высыпал кислицу на траву.

— Достанешь!.. Убег, сволочь. Я его корягой задел. Ох и заверещал же: ай-ай-ай-ййй, ей-богу! А потом как в землю провалился…

— Принеси воды, — Многояров протянул порожний котелок и присел на телогрейку, положил на колени полевую сумку. У костра было тепло, и кисти рук быстро налились жарким током крови. Многояров достал рабочий дневник — толстую кожаную тетрадь и начал писать. Писал он долго, выразил сомнение, что сможет завершить в нынешнем сезоне работы на Уяне. В особых заметках записал, что рабочий Комлев в этом маршруте отмывает по десять — пятнадцать шлихов за день, и это в холодной, ледяной воде.

С тех пор как начались шлиховые пробы, не было дня, чтобы геолог не похвалил своего рабочего, не записал бы о нем нескольких добрых слов в дневник. По давней, еще студенческой привычке Многояров вел настолько подробный дневник, что по нему легко было восстановить любые самые мелкие мелочи маршрутной жизни.

Покончив с записями, Многояров достал из планшета несколько плотных листков почтовой бумаги и начал писать письмо Танюшке.

Комлев, молча следивший за начальником, поднялся неслышным, скользким шагом, обошел палатку и встал за Многояровым. Застыв, он недвижимо стоял, далеко вытянув шею, и, прищурившись, следил за быстрым бегом карандаша по бумаге. Эта вот способность неслышно подойти и затаиться за спиною была давней, еще с детства, привычкой Комлева.

Настоявшись вдосталь, испытывая при этом какое-то необъяснимое удовольствие, Комлев так же бесшумно, скользким шагом, вернулся к костру и, довольно хихикая про себя, начал мешать в котелке кашу. «Ишь ты, золотое ушко… Хы… Соболишка поздравить пришел. Вот дает начальник», — улыбался Комлев высмотренным строчкам из письма Многоярова.

Многояров дописал письмо, сложил листки вчетверо и положил меж страничками в дневник. Вернувшись в Буньское, он отошлет письмо домой в Москву. Это будет последнее с полевой базы, потом он отправит телеграмму. А потом будет самолет маленький, побольше и, наконец, большой, который придут встречать все четверо его родных людей. И старшая — Мила, поцеловав отца, обязательно скажет: «Папка, немедленно побрейся! Ты так старый». И они все вместе пойдут сначала в аэропортовскую парикмахерскую, а Танюшка, взобравшись к нему на руки, будет жалеть бороду и гладить ее ручонками. Васята заворчит, что на следующий год в Москве не останется и, как Мила и отец, тоже уйдет в поле. И только Нина будет молчать и тихо-тихо улыбаться, крепко прижавшись плечом к его руке…

— Алексей Николаич, кушать подано.

Комлев подвинул котелок с кашей, с густо замешанной в ней свиной тушенкой, сел, по-восточному поджав ноги, и вдруг сморщился вроде бы от неожиданной боли.

— Ого, нынче гречневая.

Ели из одного котелка, соблюдая очередь, степенно, без разговоров. И чай был нынешним утром на славу — душистый, чуть-чуть вяжущий от распаренной кислицы. Пили много, чтобы хватило на весь день, чтобы не застала жажда на ходу.

Нынешний день не обещал Комлеву ничего хорошего. В маршруте он должен был отбирать металлометрические пробы, бить шурф, делать береговую расчистку — работу эту он не любил. В таких маршрутах мрачнел, становился раздражительным. Другое дело, когда предстояло шлиховать, отбирать самые дисперсные «хвостики», с утра до вечера полоскаться в ручьях и реках. Тут его никто не мог перещеголять.

— Моя стихия — вода, — говорил Комлев, выбивая дробь на легком, лаково отполированном лотке.

Был Комлев действительно экстраклассным шлиховщиком, другого такого не сыщешь. За этот талант брали его в любую партию, где предстояли работы на ручьях и реках. В экспедиции Николай Борисович Комлев появился давно, около двадцати лет назад. Тогда он был молод, красив в своей необыкновенной бороде. Очаровал ребят лихой игрой на гитаре. Пел Николай чужие песни, выдавая за собственные:

Словно глупый ребенок, Я за сказкой пошел. Золотой самородок Я нигде не нашел. Никого не осталось — Ни друзей, ни врагов. Моя жизнь затерялась Среди белых снегов.

Жизнь его, такая вот веселая, с гитарой, с необычной по тому времени и нещадно критикуемой всей общественностью бородой, действительно как-то затерялась. Он очень быстро превратился в этакого пустослова-чудака, к которому в общем-то все относятся несерьезно и держат только за удивительный талант шлиховщика. К тому же в те далекие годы Комлев обнаружил еще одну способность — говорить в рифму. Пошло это от придуманной им скороговорки: «Вы не Настя, но все-таки здрастя. Вы в Италии бывали? Едва ли. Но у вас костюм в полосочку! Одолжите папиросочку?» Как хорошего мастера взял его четыре года назад в свою партию Многояров.

Позавтракали, сняли палатку, уложили рюкзаки, залили костер и поднялись на береговой скалистый срез, в тайгу. Подъем был трудным. Пришлось, вжимаясь в камень, выискивать пальцами каждую трещинку, каждый крохотный надлом и выступ. Впереди Многояров, за ним Комлев. Всего каких-то двести метров подъема по прямой, но ушло на него два часа. Уже возле самой вершины, где корни деревьев, порушив камень, вызмеились, внахлест обняв скалы, Комлев почувствовал, что нога, на которую только-только перенес всю тяжесть тела, потеряла опору и медленно, очень медленно поползла по камню. Каждой клеточкой своего тела ощутил он это движение, а ощутив, понял разом — это все — это смерть. Руки, занесенные высоко над головою, сами по себе нашаривали опору. Царапая и обжигая кожу на ладонях, неумолимо уползал вверх гладкий камень скалы. Сухо, и тесно стало во рту. Комлев лежал на крутоспадающем взгорье и слышал, как глубоко внизу, в таежной низине, плещется и хохочет на перекате Авлакан.

«Разобьюсь, найдут, — высверком пронеслось в мозгу. — До смерти не убьюсь, все равно найдут… Пропал… Крышка…»

Он пытался вжаться в камень, приклеиться, пристыть…

Каким-то только ему присущим чутьем Многояров угадал опасность. Ухватившись за корень, сдвинув рюкзак, он повернулся на спину.

— Держись, Коля!.. — И обмяк, повис на руках, вытянув к самому лицу Комлева ногу. — Держись!.. Хватай сапог!.. Ногу хватай! Ну!

До предела напряглись мускулы, налились кровью глаза, отчаянно заныли скулы (Комлев удерживался и подбородком), бросок… Нет, не бросок, короткий, отчаянно трудный мах руками.