Костер в белой ночи

Все время, пока Комлев копал, Многояров писал.

«Хорошо тебе карандашиком чик да чик, — с досадой думал Комлев и тут же тушил это чувство, понимая, что Многоярову ничуть не легче в маршруте, чем ему. — Да ладно. Он мужик фартовый, классный… Спас меня нынче… А рюкзачина у него потяжелее моего, — уговаривал себя, но в голову лезло другое: — А коли найдет месторождение, золото к примеру, вон оно как перло все эти дни, премию загребет. А мне — Карле, который корячится, шиш. Ишь ведь дотошный — то ищет, чего не терял… Всегда так — им все, нам — ничего…»

Шурф получился глубоким. Рыть было трудно. В пахах жгло огнем. И все-таки добрался до каменного выхода. Сел, отдуваясь, вытирая тяжелый пот с лица, подумал: «Надо было с реки пару камней захватить. Что там, что тут одинаковы они, а так и пупок сорвешь». Покурил, выбил молотком сырой ноздреватый песчаник, вылез из шурфа, протянул два образца Многоярову.

Тот, никчемно глянув на камни, разбил один из них молотком и выбросил, на другой даже не глянул, пропустил меж пальцев и отряхнул ладони.

— Попусту, значит, копал? — буркнул Комлев.

Не ответив, Многояров, снова склонившись над тетрадью, стал безразлично напевать:

— По-пусту, по-пусту. По-пусту, по-пусту.

Досада душила Комлева. Он ненавидел сейчас Многоярова. Все было вызывающим в облике геолога, но особенно крупная родинка у правого уха. Это коричневое пятнышко с белесым колечком волоса всегда было неприятно Комлеву, а сейчас будто бы нарочно лезло в глаза. «Ишь ты, в родинках, счастливый! Хоть бы волос остриг этот! Тошно глядеть!» Он лег в траву. Земля была холодной, и злость немного поутихла. «Будто я ему и не человек, будто и нет меня здесь».

Многояров, кончив писать, спустился в шурф, повозился там недолго, оглядывая стенки и обстукивая дно, присвистнул.

— Если на каждой точке по такому шурфу бить, немного мы пройдем сегодня.

Вылез, отряхнул с колен мокрую землю, поднял на плечи рюкзак.

— Двинули, Николай!

Комлев мигом вскочил, нашаривая еще с закрытыми глазами рюкзак. Многояров пошел вперед не оглядываясь.

Снова остановились на голой вершине сопки. Тут песчаный плиточник был рассыпан меж белого налета ягеля — нагибайся и бери образцы.

— Куда дальше двинем? — спросил Комлев.

— А вот на ту сопочку. До ключа Тунгус, там и заночуем. А утром к реке и по ручьям со шлихами пойдем. Придется руки-то тебе, Коля, поморозить…

— Сделаем, — Комлев поглядел туда, куда указывал начальник, потом мельком на карту. Маршрут их, прочерченный на двухверстке, лежал поначалу по склону сопки, потом по громадному коричнево-желтому болоту — калтусу, в ржавых окнах гнилой воды, по зарослям стланика и ползучей березки. Все это просматривалось отсюда, сверху, уменьшенное и чуть затушеванное далью, зыбкими испарениями, поднимающимися с болот, и солнечной пылью.

К истоку ключа Тунгус был и другой путь — легкий, доступный. Это сразу увидел на карте Комлев, стоит только снова подсечь медвежью тропу и, не теряя ее, по водоразделу, минуя болота, выйти к намеченной ночевке. Но Многояров из всех маршрутов выбрал этот, самый трудный, самый что ни на есть непроходимый. Он шел туда, где наверняка никогда не ступала нога человека. Именно там, так казалось Комлеву, в этой желто-коричневой чуме болот должно произойти что-то страшное, непоправимое.

«Сказать об этом Многоярову! Просить, уговаривать, чтобы не шел туда! Нет, не послушает. Хоть плачь, хоть ложись, хоть вой волком. Пойдет молча один вперед. И ты, страшась одиночества, шелудивым щенком побежишь за ним. И потому будешь, заискивая, заглядывать ему в глаза, зализывать свою вину. А он будет идти и идти вперед, не обращая внимания, словно и нет тебя рядом, словно ничего и не произошло…»

Комлев удержался, не попросил Многоярова идти другим маршрутом, а удержавшись, вдруг почувствовал в себе животную, темную тоску. Он шел покорно вперед. Засаленный многояровский рюкзак мотался перед глазами, и Комлев вместо того, чтобы настроить себя на обычную полудрему, думал о том, что заставляет Многоярова так работать. За ним никто не следит, никто не может проверить его, как и каким маршрутом шел геолог, и что для поиска, для составления геологической карты какой-нибудь один маршрут. Ничто не изменится от того, заложит ли начальник партии на километр или полтора маршрут в сторону от гиблого места. А он закладывает в самом что ни на есть гиблом месте. Зачем это ему? До славы он неохочий. Деньги те же. Зачем? Уж коли надо ему знать, чем болота пахнут, — пошли любого геолога, проложив ему маршрут. На то ты и начальник! Пусть телепаются, на то они и подчиненные, чтобы начальству угождать. А то что ж это получается, все сам да сам…

Шли калтусом — неохватно-широким болотом, с редкими островками густо растущих чахлых лиственок, с частыми, словно бы оспины на старческом лице, ямами озер. Эти, совсем небольшие озерца поблескивали среди жухлых зарослей; берега их будто втекали в воду, растворяясь в ней, и ядовито зеленели. Ступи на такое вот прибрежье — и канешь в зловонную пучину. Над калтусом, опыленным жарким солнечным светом, звенела тишина. Этот звон, надоедливо утомительный, был бесконечен и пронзителен. Шли тяжело, поминутно выверяя дорогу срубленными стежками. Податливая почва легко оседала под сапогами, спружинивала. Болели икры, ныла спина.

Остановились на крохотном твердом островке. Садясь, Комлев сморщился так же, как утром. И Многояров снова заметил это. Закурили. Комлев прилег в сухую, пыльно потрескивающую траву.

— Николай, обойди островок. Сделай две закопушки, — сказал Многояров, пристраивая на колене тетрадь. — Возьмешь две металлометрические…

Не ответив и даже не взглянув на Многоярова, Комлев поднялся и раскорячисто пошел прочь. Промокшая, потная гимнастерка прикипела к спине, обозначив худые лопатки и и под каждой из них густую бороздку выступившей соли.

— Николай! — позвал Многояров.

Комлев остановился, постоял, горбясь, нехотя оглянулся.

— Что с тобой? — Многояров указал пальцем на согнутые, широко расставленные ноги Комлева.

Тот вздрогнул, заметно бледнея лицом, выпрямил ноги, растерянно, не то чтоб улыбнулся — осклабился, пробормотал теряясь:

— Грызь у меня вышла, Алексей Николаевич.

— Чего раньше молчал? Сказать надо была. Отправил бы тебя с майором…

— А как же шлиховать? — нежданно выкрикнул Комлев.

Многояров улыбнулся.

— Шлихи, шлихи, — сказал он. — А если свалишься, что делать будем?

— Не свалюсь, Алексей Николаевич, не свалюсь, — Комлев прижал руки к груди, и глаза его влажно наполнились преданностью. — Мне бы только отсюда выбраться. Уж больно мягко идти. С ней-то тяжело, калтусом… А там, — он махнул рукою за сопки, — вправится.

— Вправится, — недовольно проворчал Многояров. — Надо было тебе по водоразделу пойти. Вышел бы к истоку ключа. У Тунгуса и ждал бы меня. Я один бы прошел тут. Эх, чудак, чудак!