Костер в белой ночи

Глохлов вышел на берег и, стараясь не глядеть в лица эвенков, переживая свой выговор Анатолию, разминал затекшие ноги.

Фельдшер Кузьма Иннокентьевич, бледный, — он плохо переносил реку, — прижимая к бедру старенький, вытертый до белизны саквояж, пытался выйти из лодки, но при каждом ее покачивании снова садился на банку. Ему помогли Егоров и Глеб Глебович, под руки вынесли на берег.

— Пойдемте, товарищ майор, — прошелестел он слабым заплетающимся шепотом, и Глохлов только сейчас заметил, как стар фельдшер.

«Старика ночью, в такую погоду тащили. Так и не уберечь можно! А что сделаешь?» — подумал Глохлов.

Пошли к чуму. Ледок на одежде пообтаял, и сырость подбиралась к телу.

Вокруг за ночь нападало много снегу, но брезент, под которым лежал труп Многоярова, был чистым. Дарья Федоровна стряхивала с него снег.

Кузьма Иннокентьевич приступил к осмотру трупа. Пуля вошла в правый висок и, раздробив затылочную кость, вышла над левым ухом. Выстрел был произведен сбоку и чуть снизу. Смерть наступила мгновенно.

— Разденьте, пожалуйста, — сказал Кузьма Иннокентьевич, тяжело поднимаясь с колен и худенькой ручкой растирая себе поясницу. Обратился он почему-то только к Глохлову. При его просьбе Глеб Глебович и Егоров разом отвернулись.

Глохлов присел над Многояровым и начал раздевать его. Делал он это осторожно, будто бы боясь причинить боль. Свитер и тельняшка, подмокнув кровью, пристыли к телу, и их пришлось разрезать. Пока Глохлов раздевал труп, Кузьма Иннокентьевич грелся, попросив у Дарьи Федоровны чаю. Он держал кружку двумя руками, с шумом прихлебывал из нее и, чуть скосив маленькую головку, по-птичьи наблюдал за Глохловым. Глеб Глебович с Егоровым ушли в чум и что-то бубнили там вполушепот, расспрашивая, вероятно, о случившемся Анатолия. Степа как мог помогал Глохлову, а Дарья Федоровна сидела на корточках, в головах трупа, курила, и по лицу ее часто-часто бежали слезы.

Когда уже Многояров лежал на брезенте раздетый, Глохлову захотелось прикрыть его, чтобы не мерз на ветру. Следов каких-либо повреждений на теле не было.

Глохлов досматривал вещи Многоярова. Егоров делал опись. Из нагрудного кармана гимнастерки вынул бумажник. В нем несколько фотографий, вложенных в целлофановый мешочек, плотно перехваченные резинкой, удостоверение, детский рисунок — маленькие кораблики плывут в синем море, четыре письма из дому: ровный, мягкий и крупный женский почерк, ломаный, еще не установившийся мальчишеский и совсем детский, с красивыми заглавными: отдельно отложено письмо старшей дочери — почерк похож на руку отца…

В полевой сумке топографические карты, карта аэрофотосъемки, график восходов и заходов солнца вплоть до декабря, тетрадь в клеенчатой обложке, исписанная до конца; колонки цифр; расчеты, чертежи, рисунки. Еще тетрадь, даже не тетрадь — крупный блокнот.

— Блокнот… Нет, запиши — блок-тетрадь в кожаном переплете… Чистая, — продиктовал Глохлов. — Книжка «Из записок революционера», автор — Кропоткин, издание 1928 года, «Прибой».

— Чего прибой? — спросил Егоров. — Папиросы?

Глохлов повертел в руках тоненькую книжицу. Ее вместе с другими принесли ему на память внуки умершего местного учителя Дрыгина. Многояров взял ее еще весною с собой в маршрут: «Почитаю в непогодь, на лежках».

— «Прибой»? — Глохлов еще раз осмотрел книжку. — Издательство, наверное. Пиши в кавычках «Прибой», Ленинград.

— Понятно, — откликнулся Данилыч, низко склонившись над листом бумаги.

В полевой сумке больше ничего не было.

«А где же дневник? — подумал Глохлов, переглядывая разложенные друг подле друга вещи. — Должен быть дневник».

— Евстафий Данилыч, позови Почогира.

Эвенки все трое вошли в чум, присели на корточки у входа.

— Тут еще должна быть тетрадь, — сказал Глохлов.

— Ест тетрад. Вот он, — Степа посунулся куда-то влево от входа и протянул Глохлову раскрытый, в черных капельках на развороте рабочий дневник геолога. — Он на ногах валялся, вот так валялся, — сказал Степа.

Глохлов взял тетрадь, пристально вгляделся в разворот. На полях стояло время записи и всего лишь несколько фраз. Одна незаконченная.

— Когда ты услышал выстрел? — спросил Глохлов Анатолия.

— Однако, сэсть часов и пять минут, однако.

— Почему так точно знаешь, однако? — удивился Глохлов.

— Я часы клидел, однако, — Анатолий вытянул руку, показывая золотую «Ракету» на запястье. — Там стрельнул, а я часы клидел. Запомнил…

В дневнике стояло время — 18.00.

— Ты на выстрел сразу побежал?

— А то как!

— Сколько туда бежал?

— Двасать минут. Ясно, однако!

— И никого там рядом с Алексеем Николаевичем не было?

— Не было, однако.

— И ничего ты не заметил!

— Почему не заметил? Заметил. След заметил. В тайгу след бежал, шибко бежал. Шибче меня бежал. Ошен боялся, так бежал.

— А ты откуда знаешь?

— Соображать надо! След был! — Анатолий попробовал раскурить загасшую папироску, и Дарья Федоровна, согласно кивая головою, поднесла ему спички.

Глохлов перелистывал странички дневника. Запись к записи без помарок, без вырванных страниц, ровным, уверенным почерком. Каждая запись, как близнец, похожа на другую. Кое-где меж страничек раздавленные комары, расплывшиеся капельки на бумаге — пот с лица.

«Что же произошло там, у Осина плеса?! Что! Нет, не случайность этот выстрел. — Глохлов сразу же тогда, ночью, когда стучал в окошко Степа, решил: что-то случилось с Многояровым. — Почему так решил? Ведь тогда же сразу подумал о Комлеве: подлец, ах подлец! Почему так подумал?»

Глохлов, опустив руку с дневником, невидяще глядел за откинутый полог чума. Там белел снег, и на нем у костра чернели две фигуры — фельдшера и председателя Совета. Они грелись у огня, ожидая его, Глохлова, распоряжений. Каких распоряжений? Надо идти к Осину плесу. Что там найдешь? Снег за ночь завалил все следы. Да и не увидит он больше, чем увидели эвенки. Соображать надо!.. Ах подлец! «Подлец, точно, — снова неожиданно подумал о Комлеве. — Где он?»

— Вот, однако. Выпал из тетрадка, — Степа протягивал сложенный листок. — Я его поднимал, отдельно прятал.

Глохлов взял протянутый листок, вздохнул.

— А больше вы ничего не прятали? — спросил тем же тоном, что по приезде у реки.

— Борони бог, началнык, зачем так говоришь! — закачала головой Дарья Федоровна, и внуки тоже закачали головами.

— Не нада так. Зачем обижать? Мы кудой ничшево не делал…

Глохлов, извиняясь, посмотрел на Дарью Федоровну, но ничего не сказал, развернул листок:

«Дорогая моя Танюшка, золотое ушко!

Сегодня, доченька, день твоего рождения. Скоро, очень скоро кончится моя работа, и я приеду домой. Ты просила меня в письме привезти живого медвежонка. Я говорил об этом с медведицей-мамой, но она мишку не пускает в Москву. Он должен жить тут, в лесу, в тайге, а в городе ему будет плохо. Разве ты хочешь, чтобы медвежонку было плохо? В городе живут плюшевые медвежата, как твой Тяпа. Так что вместо медвежонка я тебе привезу большую-большую шишку. Мы из нее сделаем лесовика, и он будет жить у тебя вместе с Тяпой.

Сегодня у нас был сильный мороз. Трава и кусты были такими, как будто стеклянные. Я собирал к чаю ягоды, и они были тоже стеклянные и звонко звенели, когда я их сыпал в котелок. А еще утром пришел поздравить меня с твоим днем рождения соболишка. Хитрый, с веселыми глазками и в новой шубке зверек. Все прыгал над головою по веткам, ушками перебирал и улыбался: „Поздравляю вас с днем рождения Танюшки, у которой золотые ушки“. От него привезу я тебе подарок — пирожное. А еще чего, не скажу. Приеду — сама увидишь. Знаешь, доченька, когда я вернулся, пособирав ягоду, очень расстроился. Хотел поблагодарить соболишку за подарок, а его уже не было. Видишь, как плохо оставлять хорошие дела на потом. И спасибо надо говорить всегда и вовремя. Как же так сплоховал я? Но думаю, что еще встречу соболишку, извинюсь перед ним и поблагодарю за подарок.

Слушайся маму. Веди себя хорошо. Жди меня и обязательно приходи встречать. Я уже скоро приеду. Поцелуй маму, Милу, Васяту и, конечно, Тяпу. Скажи им, что я их тоже целую и очень соскучился.

Кто сосчитать мне, Танюшка, поможет, Сколько у зайчика серого ножек?

Будь умницей. Твой папа».