Костер в белой ночи

— Завтра поплывем дальше, — сказал Глохлов.

— Завтра, — криво улыбнулся Комлев. — А сможешь ли, майор? Может, лучше пока тут отлежишься? А я сбегаю за помощью? А?

Почувствовав слабость, Глохлов опустился на лапник, сказал:

— Я тебя, Комлев, от себя ни на шаг не отпущу. Мы с тобой сейчас крепко друг с другом повязаны…

— Это до поры до времени. Коли вы на меня дело заведете, так ведь я потребую отстранить вас от дела-то и призвать к ответу… Я законы знаю.

— Вон оно как заговорили. Ну, ну!

— А то как! — Комлев лихо щелкнул пальцами. — Кто тебе поверит, майор?! Я убил намеренно? Зачем? Разве мы были врагами? Разве когда-нибудь он плохо сказал обо мне? Где доказательства-то? Сам Многояров свидетельствует против тебя, но не против меня, майор. Что ты подошьешь к делу, какие доказательства? Может быть, свою злость ко мне, а? А может быть, следы от кандалов, которые ты надел подозреваемому? Слышишь, майор, по-до-зре-ва-емо-му, — повторил по складам. — Вот они, эти следы. — На руках в запястьях темнели круги стертой кожи. «Успел натереть себе. Успел. Ух и зверь!» — подумал Глохлов.

— А может быть, возьмешь в улики мою разбитую рожу? Ведь вы же зверски избили меня, гражданин майор! Избили!

«Пусть говорит, пусть. Мне надо только слушать. Только слушать…» Глохлов спокойно, как ему казалось, глядел на Комлева.

— Разве это не доказательства?! А у меня есть свидетели, есть! Свидетели тому, как вы избивали меня… — Он замолчал, обескураженный тем, что Глохлов не отвечал. Поерзал на месте и спокойно, даже нагло, как показалось, глянул в глаза.

— Кому нужна эта возня? Его не воскресишь ведь! А коль не воскресишь — к чему прыгать-то, майор!. Я готов все забыть. Мы с тобой квиты! А?

— Эх ты, сволочь… Сволочь!..

— Ну гляди, майор… Гляди…

Сухо потрескивал в печке огонь, мягкие теплые блики шарили по отпотевшему и уже просыхающему пологу чума, и там, а а тонкой стенкой, плескалась в камеш'oк волна, тайга откликалась ей, и казалось, что кто-то большой в мокрых броднях шлепает вокруг жилища.

Глохлов встал и вышел из чума. Крепкий мороз сковал все вокруг оснеженным безмолвием. Безмолвно стояли скалы, черные в ночи, безмолвны деревья с покорно застывшими ветвями, уже помалу умирающая луна пристыла заломленным грошем в ледяном океане безмолвного неба, и только Авлакан-река все еще гнала морщины волн, все еще старалась разрушить это безмолвие.

Но шум реки в однообразном своем повторении сам становился великим безмолвием природы.

Глохлов прошел к реке, сел на камень, закурил и посмотрел туда, куда черным узким прораном уходила беспокойная вода. Средь белых застругов уже прочного льда пространство это воспринималось как хорошо накатанная дорога. Глохлов знал, что впереди дорогу эту уже кое-где перехватило, перемело, но он надеялся все-таки пробиться по ней до Буньского.

Глохлов достал из кормового багажника два твердых, словно плитки песчаника, сухаря, крупный кусок сахара и, присев подле воды, начал есть, размачивая сухарь в реке, посасывая сахар и не чувствуя вкуса.

Над чумом вдогон друг за другом взметнулись красными метелками искры. Комлев подбросил в печь дров. Глохлов проследил за полетом искр. Казалось, что они, врезаясь и прожигая синюю ткань неба, не гасли, а находили свое место в необъятности мироздания, превращаясь в крохотные теплячки звезд.

Глохлов с трудом поднялся с камней, подошел к лодке и, поправив брезент, долго стоял над Многояровым…

В чуме по-прежнему было душно. Пахло нечистым телом, сохнувшими портянками и махрой. Комлев, широко разметавшись на лапнике, спал подле раскаленной докрасна печки, поблескивая в полутьме потным лицом.

Глохлов споткнулся о котелок с недоеденной кашей, ругнулся в сердцах.

Комлев слюняво почмокал губами, что-то пробормотал во сне.

Земля качнулась под Глохловым, и он окунулся в больное небытие сна.

10 октября, вниз по реке

…Солнце над тайгою вставало ярко-красное, воспаленное. Мороз пуще выбелил приречье, чуть заметный парок поднимался над черной, остывшей и вот-вот готовой замерзнуть водою. Волна скованно, едва поворачиваясь, наползала на берег.

Глохлов проснулся с восходом. В чуме было все еще тепло. Вероятно, Комлев за ночь не раз поднимался, чтобы подбросить в печь дров, и теперь, прикрывшись полушубком и намотав на ноги сухие портянки, безмятежно спал, посвистывая носом.

Глохлов не мог подняться с лапника. Голова была тяжелой, тело уже не ломило, а разламывало безудержной болью. В ушах густо гудело, все вокруг, казалось, подернуто дымкой.

Так вот и лежал с открытыми глазами, ожидая, когда проснется Комлев.

«Как же это я? Неужто не осилю, неужто не встану?» — думал и понимал, что теперь уж не перебороть ему болезни. И все-таки заставил себя приподняться, на четвереньках выполз из чума. Долго не мог продышаться в морозном чистом воздухе. Потом страшным усилием воли, превозмогая слабость, встал на ноги, обхватил ствол сосны и, словно бы карабкаясь по нему, от дерева к дереву, качаясь, кружным путем пошел к лодке.

Долго не мог занести ногу на борт, соскальзываясь и обрываясь, а когда все-таки тяжело сполз в лодку и все вокруг — и земля, и небо, и мутное, воспаленное солнце — быстро-быстро закружилось, услышал сквозь гул в ушах прерывистый смех.

Комлев смеялся открыто и нагло. Выйдя следом за Глохловым из чума, он все это время, сдерживая смех, следил за долгим и беспомощным движением Глохлова к лодке и теперь вот, не сдержавшись, расхохотался.

Хохот его повторила тайга.

— Ну, ну, майор, трогай, — сказал и полоз в чум варить себе завтрак.

Комлев не спешил теперь, был он твердо уверен в благополучном возвращении. Оставшийся путь он может преодолеть и один, стоит только завести мотор, а в этом он был сведущ. Или, чего проще, уйти тропой в Буньское.

Не спеша попивая чай, подумал: «Надо бы разоружить майора, а то пульнет, чего доброго, с дуру-то. — И сам себе возразил: — Но пульнет, не из таковских».

Он еще долго пил крепкий, обжигающий чай, не спеша собирал и увязывал рюкзак, подождал, пока прогорит огонь в печи, прежде чем отправился на берег.

Глохлов лежал в лодке на спине рядом с телом Многоярова, тяжело дышал, и лицо его было покрыто красными пятнами. Был он без памяти.

Постояв у лодки и ощутив вдруг, как входит в сердце давний страх, охватывающий его в безлюдье, как ни с того ни с сего подламываются колени, Комлев торопливо потянул с себя полушубок.

«Заледенел, поди, майор-то. Не дай бог, помрет в телогрейке. Скажут — заморозил», — еще не совсем отдавая отчет, что делает, стянул телогрейку с Глохлова, стараясь не глядеть на пистолет, надел на него полушубок, с трудом приподнимая и ворочая его, подсунул под голову вещмешок. Глохлов застонал, открыл глаза, спросил, словно и не был в обмороке, как тогда там, на берегу: