Костер в белой ночи

«Ишь ты, — думал он в пылу работы, — нашел Николаич дурачка. Что ж я, не понимаю, что слава и почет — геологу, может быть, и премию дадут. За премию можно… Но ничего, я ее, премию, сам возьму. — Словно в бреду проходили и гасли мысли, и только одна неотвязно стояла в мозгу: — Золото! Сколько его тут! Сколько!»

И он мыл и мыл в жару, в липком, застившем глаза поту, в бледно-желтом тумане. Такой вот туман окружал его когда-то в детстве, тогда он болел корью.

Всегда спокойный на людях, даже немного безразличный, когда в шлихах, отмытых им, появлялось золото, тут Комлев потерял всякий контроль над собой и самообладание. Может быть, давало о себе знать напряжение нынешнего сезона. Шлиховал он этим летом необычно много, и с конца июля почти в каждом шлихе были сначала знаки, а потом и само золото с крупным выходом.

Комлев мыл и мыл… И каждый раз, когда к уголке лотка вялым светом начинал тлеть песок, легкий озноб пробегал по спине к затылку. Он нервно проглатывал разом скапливающуюся во рту слюну и замирал, охваченный азартом. Такой удачи он еще не знал за все полевые сезоны.

Увлечение золотом, перешедшее потом в больную страсть, началось лет пятнадцать тому назад. Тогда, шлихуя один из ручьев, он отмыл небольшой, с ноготь, самородок. Повертел его в пальцах, покатал в ладонях, ощутив какой-то жар от прикосновения к этому невзрачному «камушку», и, оглядевшись вокруг, положил находку в нагрудный карман. Потом в тот же карман, но уже тщательно завернутый в тряпицу, попал золотой песок, а там удалось намыть «для себя» еще и еще…

Отмыв лоток, он присаживался на пятки, широко разводил колени и доставал из ширинки штанов кожаный мешочек. И снова к горлу подступала сладострастная слюна, и озноб катился по спине и затылку…

В таком положении и застал его Многояров, Комлев только-только вытянул кожаный раструб мешочка и двумя пальцами раскрыл его. За шумом воды (тот ручей падал, споткнувшись на каменном порожке), за шумом тяжело пульсирующем в висках крови Комлев не услышал легкого шага геолога. Золото отняло осторожность.

— Так… — сказал Многояров.

Комлев вскинулся и помучнел до корней волос, даже воспаленно-красных рук его коснулась бледность.

— Так!..

Первым желанием Комлева было схватить карабин, что лежал у ног, и разом выпустить обойму в лицо Многоярова. В ту снова кинувшуюся в глаза коричневую родинку у правого уха. Но он, сам не понимая для чего, вдруг улыбаясь и заискивая, забормотал о том, что отмыл уже тридцать четыре шлиха и осталось еще только два. И, окончательно теряя голову, глупо повел рукою.

— Вот маленечко решил и для себя отмыть… на память, — мелкий смешок забился в горле. — На память… шлишочек… От многого… немножко… да…

— Давай сюда, — Многояров протянул ладонь.

Комлев зашарился по карманам, сунулся за пазуху, подергал нервно плечами и запустил руку в ширинку штанов. Он попробовал сорвать мешок с опояски. Острой болью отозвались не поджившие еще натертые ранки, но он все тянул и тянул мешок, захватив его в ладонь и понимая, что не сорвет его и даже не вынет, для этого надо было снова присесть на пятки и широко развести колени. Точно так, очень давно, прятали в кожаных мешках под мошонкой золото зимогоры.

Комлев, унижаясь глазами, беспомощно посмотрел на Многоярова.

— Снимай! — Краска заливала лицо Многоярова. — Снимай штаны!

— Алексей Николаич… — одним горлом крикнул Комлев.

— Снимай!

Красные, вспухшие от холодной воды, с неживыми синими ногтями пальцы сами по себе отпустили ремень, расстегнули пуговицы. Комлев проводил ладонями до сапог брюки и только там, у колен отпустил их, и они соскользнули на сапоги, на землю, расстегнул пуговицы на кальсонах, повременил мгновение и, багровея лицом, выпустил из рук гашник.

— Вон оно что?! У тебя грызь-то золотая, Коля!

Мелко-мелко дрожали бледные, тощие ноги Комлева. И эта трусца, поднимаясь выше, уже била все его тело.

Стыдясь сейчас только своей наготы, Комлев поспешно распутывал хитроумные узлы опояски. Потом снял мешок и протянул его Многоярову. Тот не торопясь обошел разделявший их бочажок, перепрыгнул через ручей. Все это время Комлев стоял с протянутой рукой, мелко дрожа и пригибаясь, чтобы ухватить и подтянуть кальсоны. Но так и не подтянул. Брезгуя, Многояров взял меток и, круто повернувшись, пошел прочь.

Комлев кинулся за ним, запутался в штанах и упал…

— Иди к гольцам, — сказал Многояров, не оборачиваясь. В следующее мгновение, подхватив кальсоны и штаны, Комлев снова попытался бежать, но теперь уже споткнулся о карабин, снова упал, простонав:

— Николаич… Алеш-а-а-а. Прости! Прости меня! Только для памяти! Для памяти только брал, — уже кричал, и слезы душили его. — Прости-те-е-е, Алексей Николаич!

И вдруг завыл зверем, вытягивая вперед руки и пытаясь ползти за Многояровым.

— Прости-и-и-и-те-э-э-э!

Ровно и высоко горел костер, предрекая на завтра добрую погоду.

Многояров вытряхнул из мешка продукты. Если расходовать экономно, чуть-чуть подтянув ремни, до Ведоки должно хватить.

«Завтра надо обязательно быть на Уяне, — думал он, вороша прутиком угли в костре. Делал это без какой-либо надобности, машинально. — Прошел ли назад, к Буньскому, Глохлов? Вряд ли… А что с Комлевым? Как быть с ним? Столько лет в экспедиции!.. Шлиховщик экстра-класса! Вот тебе и экстра… — Вспомнил тощие белые ноги Комлева, давно не видевшие солнца. Ноги, которые тряслись мелкой дрожью, готовые подломиться. — Впервые или нет? — задавал в который уже раз вопрос и тут же твердо отвечал себе: — Нет, не впервые».

Вспомнилось, как лет пять назад один из экспедиционных рабочих сказал: «А ведь Комлев-то фармазонщик — у него к рукам золото липнет». Многояров тогда резко оборвал сказавшего, был тот человеком завистливым, подленьким и трепливым.

Пустых разговоров Многояров не терпел, не терпел он и полушуток, полунамеков. От них всегда рождаются сплетни, гадкие интрижки.

— Ну, бейте! Бейте меня! — голос прозвучал из темноты неожиданно. Многояров не узнал. Будто бы от этого голоса опал в костре огонь, и неуютно стало в мире, сырая темнота гуще, а ветер, что гнал в понизовье студеную воду угрюмой Авлакан-реки, холоднее. Комлев стоял в том неуютном мире, опустив к ногам рюкзак, чуть перекособочась плечом, на котором висел карабин, и бездумно, не отрываясь, глядел на огонь.

Где-то застонало под ветром больное дерево, и стон этот повторился многократно в гольцах. Многояров снял с тагана котелок; вода, забурлив ключом, выбрасывалась на угли и тоже вскрикивала. Ночь ловила каждый звук и повторяла его там, за светлым кругом.

Многояров кинул заварку, подгреб горячую золу и поставил в нее котелок.

А Комлев все стоял там, в темноте, за плечами, ни единым звуком не выдавая своего присутствия.

«Что с ним делать? — подумал Многояров и, разом разозлясь, словно оттолкнул от себя: — Пускай милиция разберется. Я-то при чем тут? Нет, нельзя отпихнуть от себя, если ты окончательно не сделался равнодушным. Как можно столько лет жить рядом с человеком, работать вместе с ним, делить хлеб и соль и не знать его, не знать — кто же он, этот человек?»