Костер в белой ночи

Он ни на мгновение не позволил себе подумать о том, чтобы вернуть Аксентьеву деньги и потребовать назад свои показания. Признаться во лжи, в том, что за эту ложь Вениамин Красноштанов (а он себя считал личностью в селе) взял деньги, — нет, это было выше его сил. «Что делать? Что делать? С деньгами разом сядешь! Где взял? Кто дал? Заработал? Накопил? С каких же доходов? Была у кобеля хата, дождь пошел, она сгорела…»

Измучившись донельзя, Вениамин вынул из пачки червонец и, сунув остальные деньги под матрац, выбежал вон.

Он спешил по улице к магазину, страшась, что продажу водки по случаю пожара запретили. Так оно и было. Мало того, вокруг не было ни души, на всех учреждениях висели замки, и ставни домов закрыты. Он не знал, что еще вечером, вызванный в райцентр с Юктукона, Ручьев унял в селе панику, а ночью все жители, кто мог держать в руках хотя бы лопату, ушли в тайгу.

В селе было дымно. Солнце не проглядывалось через черную мглу, и Вениамин вдруг понял, что не видел солнца с того дня, когда занялся огонь на сопке. Солнце жгло и жарило, оно было, и вместе с том его не было. Кутаясь в облаках густого, все прибывающего дыма, оно стало невидимым. Едва различимое, мутное пятно плыло над миром.

У районной милиции на крылечке сидел в форменной фуражке и тосковал Чироня. Еще год назад начальник райотдела майор Глохлов в воспитательных целях забрал Чироню на работу в милицию, сначала конюхом, а потом, когда мужик положительно проявил себя, рядовым при каморе предварительного заключения. Чироня был бос, сапоги, густо смазанные солидолом, стояли рядом, а он сам был занят чисткой личного оружия — старого, давно положенного к списанию револьвера. Пробегая мимо, Вениамин остановился и поинтересовался:

— Ты чо, паря, тут сидишь?

— Я-то, положим, наряд несу. А ты какого хрена в селе, когда весь народ в тайге? — И, вдруг приподнявшись, погрозил кулаком: — Ты у меня гляди, не балуйся!

— Ладно, ладно, чо брешешь-то, парень!..

— А то гляди — мигом! Местов в капэзэ много.

— Иди ты… — И Вениамин побежал дальше, поднимая сапогами пыль.

— Гага [32] , — плюнул вслед Чироня и покачал головой.

В проулке, что вел к дому, Вениамин неожиданно лицом к лицу столкнулся с Ручьевым.

32

Гага (обл.) — пустой человек.

— Вы почему не на пожаре? — не здороваясь, Ручьев ухватил Вениамина за плечо.

— Я жену за реку по ягоду везти должон, — выпалил Вениамин и сам ужаснулся своей лжи: «Какие ягоды? Где жена?»

— Что? — Ручьев не то чтобы спросил, он выдохнул из себя. — Что? Что?

— Я это… понимаете… — Вениамин не находил слов. — Я болен был.

— Марш на пожар! На порт! И с первым же вертолетом на кромку! Ясно?

— Так точно.

— На передовую марш!

Вениамин бросился бегом прочь от Ручьева, вихрем пролетел мимо Чирони, который только и успел разинуть рот, чтобы крикнуть вдогонку, но не крикнул, а снова покачал головой и снова плюнул:

— Бешаный.

Уже подбегая к авиапорту, Вениамин вдруг вспомнил о деньгах. Он разом остановился, подобрался весь, словно кобеленок, облитый помоями на чужой помойке, и снова кинулся бежать, но теперь уже к дому.

Дома он собрал по углам сор, принес из дровяника мелкую щепу, куски бересты, запалил на загнетке огонь и разом, разворошив, бросил в него деньги. Только после того, когда прогорела ленивым синим огнем последняя купюра, когда сгреб пепел и выбросил его в грядку на огороде, Вениамин обрел спокойствие духа.

Он неторопливо вышел на улицу, прикрыл дверь, по-хозяйски накинул цепочку на запор, закурил и шагом уставшего и не совсем здорового человека зашагал к порту.

В порту заполучил водовозку, без труда подменив стремящегося на кромку огня человека, и разом закричал на лошадь, замахал вожжами. Водовозка, гремя пустой бочкой, покатилась по улицам Буньского к Авлакан-реке. На береговом спуске он снова встретился с Ручьевым и, улыбаясь всем лицом, поприветствовал секретаря райкома.

— Здрасте, Иван Иванович!

Ручьев улыбнулся и прошел мимо. Вениамин в эту минуту искренне считал себя главной фигурой на пожаре. А через час, легко восстановив из разговоров вчерашнее, как унимал Ручьев панику, как выступал по радио, сам Вениамин уже покрикивал на старух, подающих на водовозку ведра:

— Поспешай, поспешай, бабоньки! — И добавлял важно: — Все на пожар! Буньское в опасности…

— Господи, — рассказывала дородная старуха, по сельскому прозвищу Курья. — Когда зашумели, дескать, ратуйте, люди, горим, спасения не будет, кинулася, бабы, я в избу. И ну вязать в узел-то и то, и другое, и третье. Жалко все. Все-то потом нажито. Намахала узел-то на горбину — и к реке. Бегу. А тут как раз случился Иван Иванович. Как зыкнет на меня: «Ты куда это, старая Курья, собралася?! А ну на пожар маршем!» Я, бабоньки, узел-то посередь улицы бросила, юбку в руки — и ну на порт. А там уже распределения идут, кто куда. Назначили меня на воду. Черпаю я реку, а сама все думаю: «Господи, добро-то посередь села валяется». Душа-то вот как изболелася. И говорю я нашей бригадирше Агриппине: «Агриппинушка, — говорю, — отпусти ты меня, бога, ради, на сю минуту, до избы мне добечь надо». — «Беги, — говорит Агриппинушка, дай бог ей здоровья, — да только, говорит, быстрее». Побегла я. Лежит мой узел-то посередь улицы, и вокруг него кобели вьются, да все ноги задирают. Тьфу, подлые! Ату их! Ату! Подбегла я, бабоньки, к добру-то своему. Хвать узел, а он ни с места. Не то что нести его, бабоньки, мне не под силу, но и от земли-то силов нет оторвать. А ведь я его по горячке-то эвон куды уперла, чрез три проулка да одну улку. Не могу стронуть, аж слезы из глаз…

— Поспешай, поспешай, бабоньки!

— А ты не гони, Опаленный!

— Право, так.

— Слышь, бабы, говорили, Вениамин-то до косточек сгорел, а он, вишь, нами уже командует.

— Нарастил мясо-то, Опаленный.

— Где бабу, лучше скажь, потерял-то, окаянный?

— Разговорчики, разговорчики, бабы! Вам бы с мое на острову середь огня помучиться, привязали бы языки!

— И то, пострадал мужик…

Глава VIII

…Мы прибыли на берег Чоки в начале июля, разбили лагерь, стали готовиться ставить геодезическую вышку. Пятого числа бригадир Ефимов послал меня рыть яму для ориентировочного знака. Я уж по ним специалист стал. Отошел на 250 метров, выбрал место. Пошел за Ефимовым: «Проверьте. Так? Не так?» Он пошел, проверил, сказал: «правильно». Я стал копать. Метра полтора выкопал, а там вечная мерзлота начинается. Ну я, чтобы полегче было копать-то разжег костер. А сам за второй шурф принялся. Да прежде сел передохнуть, покурить. Сигарету загасал, чтоб искорки не было. Сушь стояла в ту пору страшная. А тут повар стал кричать на ужин. Я пошел, Ефимову не сказал, что костер разложил в яме…

(Из вопроса подозреваемого Копырева)

— Копырев! Копырев! Сюда давай!

Копырев не удивился, что его снова звали. Вот так уже трижды вызывали его к следователю, маленькому, очень подвижному человеку с плоским широким лицом, похожим на глиняное блюдо. Рябчук — так звали следователя — слушал Копырева молча и почти не задавал вопросов, склонив голову набок и часто-часто моргая небольшими глазками в густой, но совершенно белой опуши ресниц. И брови у следователя были белыми, и редкая поросль вокруг крупной плеши тоже была белой.

Рябчук слушал Копырева, как бы делая ему одолжение, его словно бы и не интересовал рассказ, потому что он якобы знал уже все наперед из того, что скажет допрашиваемый. И каждый раз, выслушав Копырева, следователь тяжело вздыхал, доставал из потрепанной полевой сумки бумагу, ручку и, до надоедливости не спеша, заполнял протокол допроса.

— Прочтите и подпишите, — говорил он каким-то безразличным голосом и совал в руки Копыреву бумагу вместе с синей потрескавшейся авторучкой.

Плохо разбирая почерк следователя, Копырев кое-как читал протокол допроса, ставил свою подпись, и Рябчук каждый раз говорил: