Костер в белой ночи

— Пока, — он делал паузу. — Пока можете быть свободны.

Закончив последний допрос, Рябчук, внимательно глянув в лицо Копыреву, будто только сейчас увидел его, сказал:

— Ну, парень, кажется, тебе крышка. Пока, — снова привычная пауза. — Пока будь свободен.

На каждом из допросов Копырев подробно рассказывал о дне, предшествующем пожару, о том, как увидел огонь, как тушили они его, как рубили просеку. По поводу произведенного пожига говорил, что сделал его сам, по собственной инициативе. Тут он неизменно добавлял: «Как огонь в шурфе разжег, никто не видел. Я скрытно, в утайку…» И каждый раз в этом месте Рябчук как бы невзначай ронял: «Шила в мешке не утаишь».

На последних двух допросах к уже рассказанному Копырев добавлял, что виновным считает себя только в пожаре, возникшем на левом берегу Чоки. Так посоветовал говорить ему Ефимов, и он так и говорил, подразумевая под этим, что пожар, возникший за Чокой, был погашен, а вот этот, новый, страшный, разлившийся огненным паводком на тайгу произошел уже по вине самих пожарных.

Копыреву противно было валить вину на других. И он никогда не сделал бы этого, если бы Ефимов не убедил его, что пожарных все равно не накажут. С них и спрашивать не будут, а вину с экспедиции снимут. Что поделаешь? Лес сгоревший не вернуть, а к чему еще и страдать людям, к примеру ему, Ефимову. Другое дело, если бы надо было пострадать за людей.

Вчера с патрульного вертолета сообщили, что в верховьях ручья Дюдикан огонь закольцевал отряд геологов. В отряде две девушки и мужчина. Вывезти их вертолетом невозможно. Копырев только услышал об атом, не задумываясь, вызвался идти на помощь к геологам. Впятером они прорвались через огненное кольцо. От жары на голове трещали волосы и начинала тлеть одежда, но «экспедиторов» все-таки вывели. Уже когда огненный вал остался позади и они все вместе брели по малой воде Дюдикана, одна девушка потеряла сознание. И они понесли ее поочередно на руках. Когда девушку нес Копырев, она накоротко пришла в сознание, непонимающе посмотрела в его глаза, скривила губы, и большая слезинка скатилась по щеке и упала на его руку. Он долго ощущал эту теплую капельку, а сердце его жгла какая-то неутешная жалость не просто к этой девушке, а ко всем людям. К людям, которые казались ему такими беззащитными и слабыми.

— Устал? — спросил его кто-то из ребят. — Давай понесу.

— Нет, не надо. Я не устал, — сказал Копырев, с трудом переводя дыхание и прижимая к себе беспомощное тело.

Они остановились отдохнуть у озера. Он бережно опустил свою ношу, на траву, стянул с себя гимнастерку и подложил ее под голову больной.

После отдыха снова вызвался нести девушку.

— Смотри-ка. С виду ты вроде бы и ничего особенного, а гляди-ка, какой приёмистый, — сказал тот, что должен был сменить Копырева. — Давай! Давай мне ее!

— Нет. Я еще понесу.

Так и нес до самого лагеря.

В лагере к нему подошел Ефимов:

— Напрасно рискуешь, Ваня. Не поймут.

— Так ведь я, Сергей Петрович, я ведь не почему-то там…

— Я не о том. Тебя, наверно, арестуют, так вот один-то не теряйся. Как держался до этого, так и держись.

— Как арестуют? Зачем? Ведь тут каждый человек на счету, — недоумевал Копырев.

— Могут арестовать. Так ты помни, уговор наш помни. — И, наклонившись к самому уху, доверительно прошептал: — Мы твоих детей, твою семью не оставим. Это точно!..

— Копырев! Копырев! Давай сюда! — кричали на просеке, и он шел на этот голос, готовясь снова рассказать все, как было, маленькому человечку с большой лысиной, который всем своим видом показывал, что этот рассказ вовсе неинтересен и не нужен ему. Но вместо Рябчука увидел Копырев начальника милиции Глохлова, он уже хорошо его знал — Глохлов руководил тушением пожара на том же участке, где работал Копырев, и рядом с начальником милиции увидел сухонького человека с испитым лицом, в прожженной стеганке, наброшенной поверх гимнастерки. На верткой, как у нырка, голове человечка смешно, как-то задиристо сидела милицейская фуражка.

— Копырев Иван Терентьич? — спросил Глохлов, хотя прекрасно уже знал Копырева и сам дважды снимал с него допросы, и это очень удивило.

— Да.

— Вы арестованы, Копырев Иван Терентьич. Вот ордер. Вы обвиняетесь в поджоге леса в районе лесного квадрата В-12 и будете препровождены в камеру предварительного заключения райотдела милиции. Вам ясно? — все это Глохлов говорил каким-то деревянным голосом, словно боясь ошибиться. Так неуспевающий ученик торопится высказать заученное наизусть.

— Да, — Копырев растерянно огляделся. Вокруг, побросав работу, стояли люди и глядели на него с любопытством и вместе с тем уже с какой-то отрешенностью. Он, Копырев, перестал для них быть просто человеком, работавшим рядом так, что все только диву давались: «Ну и работяга!» Он был для них уже тем, кто стоит где-то за гранью, обособленно от всех, он был правонарушителем, арестованным. И, ощутив это, Копырев вдруг сразу сгорбился, втянул голову в плечи, будто ожидая удара сзади, как-то униженно согнул колени и осторожно положил на землю топор, которым до сих пор работал с того первого дня пожара; инструмент стал как бы продолжением его рук, его мечущейся, ищущей оправдания души. И вот он вынужден расстаться с ним. Его лишают возможности искупить свою вину трудом, вот сейчас здесь, на тушении этого страшного пожара.

Зачем его арестовывать? Разве он собирался бежать куда-нибудь? Разве сейчас вот тут, в тайге, не на счету каждый человек, даже после того, как пришли на помощь солдаты? Он должен и понесет наказание, но зачем лишать его возможности сделать все, чтобы как-то хотя бы и малой степени искупить вину трудом? Зачем?

— Возьмите ваши личные вещи, — сказал Глохлов, и Копырев бездумно пошел в тыл, к лагерю, сопровождаемый человечком в милицейской фуражке.

— Давай поживей, что ли, — сказал тот не то грубовато, не то сожалеючи. Копырев не понял и прибавил шагу.

А навстречу им уже спешил Ефимов.

— Что, арестовали? — спросил, набегая и протягивая вещевой мешок Копырева. — Вот тут весь твой багаж, Иван. Я тебе махорки четыре пачки туда положил, «Прибою» две. Все, что надо будет, принесем туда… — поспешно и сбивчиво говорил Ефимов, словно бы и обнимая Копырева.

От этого неожиданного внимания, от заботы, которую мало знал в своей жизни, от взволнованного и сбивного голоса у Копырева защипало глаза и сердце забилось где-то у самого горла.

— Спасибо, спасибо вам… — и чтобы скрыть подступившие слезы, закашлялся, а потом начал сморкаться, дым и впрямь выжимал слезу и першил в горле.

— С арестованными говорить не положено, — фальцетом выкрикнул сопровождающий и тоже закашлялся.

Но случившиеся тут и смотревшие на них люди вдруг зашумели:

— Брось, Чироня, дурить! Тоже мне енерал Застежкин. Дай людям попрощаться-то. Чо, не человек, чо ли?

— Да не, я ничего! Только вот запрещено по закону-то… — оправдывался конвоир.