Костёр в белой ночи

– Владимир Константиныч, сколько у тебя детей?

– Семья – сам-пятнадцатый. Стало быть, деток тринадцать, мы с бабой двое – вот аккурат пятнадцать получается.

– Тринадцать! – удивился Михаил и решил посочувствовать мужику: – Трудно с ними, Константиныч?!

– А чего трудного? – в свою очередь удивился Пряхин.

– Так прокормить надо такую ораву.

– Дак чего же кормить-то. Рыбы я им на зиму налавлю, а картохи сами накопают. Чудак, «трудно». Они сами с собой управляются. Трудно, когда нету их, али один какой неоглядный… Ишь, гуляют, – сказал Константиныч, кивая в сторону то исчезающих, то снова возникающих фонтанчиков. – Баско-то как а, Иваныч? – Глаза Пряхина наполнились слезою. – Ишь ведь, гля-ко, по одну руку луна пылит, по другу – солнце пылат. Скажи, красота какая! Ишь ты, и киты играют… Ты гляди, ты гляди, что делают, Иваныч! Ты наблюдай, наблюдай! – восторженно вскрикнул Пряхин, приподнимаясь на длинных ногах и вытягивая шею.

– Постой, постой, Константиныч, – попросил Михаил, поднося к глазам бинокль. Пряхин снял обороты, и кунгас мягко осел в воду.

– А ну надбавь-ка, надбавь!

И Пряхин плавно, как убрал, вывел обороты в машине, и кунгас всё так же легко, не поднимая волны, полетел навстречу китам.

То, что произошло дальше, Михаил запомнил на всю жизнь.

Они подошли к животным на достаточное для наблюдения расстояние и, выключив мотор, легли в дрейф. Михаил приготовил кинокамеру, достал и повесил на грудь фотоаппарат, сунул в карман зюйдвестки дневник наблюдений. Всё было на месте, всё готово, и Михаил уже предвкушал долгую спокойную работу, как вдруг кунгас при полном штиле резко кинуло вверх и помчало куда-то, в невесть отчего образовавшуюся водяную падь. Тишина, царившая только что, разом нарушилась, казалось, что рядом заработал громадный цех, полный станков, машин, кузнечных молотов, пущенных на предельную мощность.

Только спустя несколько мгновений неосознанного страха Михаил понял, что где-то, пока ещё глубоко, под утлым их судёнышком прошёл кит, который вскоре и всплыл прямо по носу, разбудив океан, и с невероятной для его исполинского тела скоростью стал удаляться прочь, всё выше и выше выходя на поверхность. Казалось, на глазах рождается остров.

– Вот это махина!!! – удерживая кунгас на мёртвой зыби, возникшей в океане, ахнул Пряхин. – Глядит-ко! Глядит-ко, Иваныч!

Но Михаил видел уже и сам. Там, куда мчался исполин, на ровной глади воды возник второй, такой же стремительный, но чуть меньших размеров. Они неслись навстречу друг другу, высоко поднявшись из глубины. Линии их тел были плавны и красивы. Но новая, нечаянно возникшая волна сбила с ног Михаила, и он, падая, всё старался уберечь от удара камеру. Больно ударившись головой о банку, на какой-то коротенький миг потерял ощущение себя, и камера, так хранимая им, сорвалась со страхового ремешка и упала за борт.

А киты всё ещё мчались друг к другу по прямой, стремительно сокращая расстояние, и в тот момент, когда столкновение, кажется, было неминуемо, легко разошлись, едва-едва коснувшись друг друга телами. И от этого прикосновения в них словно бы возникли новые силы, и тела их, выгнувшись, легко ушли в пучину, чтобы через несколько коротеньких земных минут возникнуть на поверхности и снова, с ещё большим стремлением, кинуться друг к другу.

Напрасно в эти коротенькие минуты тишины и полного штиля пытался Михаил взвести затвор фотоаппарата: «Практика» не хотела работать.

– Где «Зенит»? «Зенит» где? Дай «Зенит», Константиныч! – кричал Михаил, сердцем ощущая и уже слыша снова гул громадного цеха.

– На базе оставили! На базе! Михаил Иванович! Ух ты! – кричал Пряхин, ворочая кормовым веслом и опасаясь, как бы нечаянная волна не опрокинула кунгас.

А они мчались друг к другу – два исполински громадных животных, поднявшись над океаном. И снова, страстно и бережливо коснувшись друг друга, разошлись они, но не нырнули в пучину, а легко полетели рядом, дыбя и раскачивая океан.

– Господи, играют. Ей-бог, играют! – орал Константиныч, бросив руль.

Киты играли. Они резвились в свободной пустоте океана, и два светила стелили им широкие дорожки алого, как кровь, и белого, словно молоко. В рассеянном слабеющем свете луны тела их поблескивали холодом опала – в обильном, набирающем силу свете солнца были они шафраново-нежными, глубоко наполненными Великим током жизни…

И опять разошлись животные, и опять океанская глубь поглотила их надолго. Люди решили – навечно.

Солнце смыло с поверхности чистого зеркала лунную дорожку, выжгло холодный её свет, и он поднялся над океаном лёгким туманом, а сама луна поблёкла, источилась и висела в небе едва различимой сухой плёночкой.

Ветер, пришедший из таёжных глубин Шатарских островов, заморщил воду и дыхнул в солоноватую знобкость утра запахом сырых падей, лежалого листа и огуречной свежестью кипрейных родников.

Кунгас медленно покачивало на лёгких волнушках, и кормовое весло поскрипывало в уключине.

Двое людей сидели в судёнышке, и каждый по-своему думал о только что увиденном.

Михаил думал о Великой игре крови, что клокотала, подобно магме, в недрах животных, почти истреблённых человеком. О той лёгкости, с которой они несут свои исполинские прекрасные тела, о нежности в миг близости, о той бережности, с которой касаются они друг друга…

Владимир Константинович думал о том, что хорошо бы сейчас наладиться до дому, потрепать по вихрам крикливое и чумазое своё племя, а потом, вымывшись в бане, выпить косушку, закусить её отмоченной горбушей с луком, похрустеть всласть маринованным огурцом, которых в достатке завезли в их сельпо, а потом, поласкав жену, рассказать ей о виденном чуде:

– Во, мать, и киты друг друга любят…

Так думали люди, сидя в утлом судёнышке, но утро сберегло для них и ещё одну тайну, которую суждено было увидеть им.

Пряхин уже начал возиться с мотором, незло матеря его, а Михаил с досадой швырнул в боковой багажник «Практику», когда киты снова возникли в поле их зрения.

Они мчались навстречу друг другу по той видимой прямой горизонта, и в этом стремительном движении был необъяснимый, но радостный порыв. Михаил сердцем почувствовал этот порыв, и сердце его упало, замерло, обрастая трепетом ожидания, готовое к любой неожиданности, пусть даже роковой, но обязательно должной совершиться.

Киты сближались, стремительно нарастала скорость, и, по мере того как гасло расстояние, тела их медленно поднимались над водой. Вот уже хорошо стали видны их груди, и у одного набрякшие, полные розового сока сосцы, белые животы, нежные подбрюшья. Исполины вертикально вознеслись над океаном, упёршись в него, как колоннами, раструбами хвостов. Вознеслись – и разом прянули друг к другу и замерли в Великой Близости, в Великом и Тайном слиянии живой плоти. Вздох утверждения бытия прокатился над океаном, коснулся лица Михаила и ожёг жаром.

А животные, плавно покачиваясь, старались ещё и ещё продлить мгновения равновесия, потом прянули на спины и, вспенив, взбурлив и вздыбив над собой океан, ушли в пучину.

Сколько ни ждали их люди, животные больше не появились. А там, где вознесли они себя над миром, где замерли живыми изваяниями в Великом, Вселенском равновесии, на воде медленно растекалось белое, чуть подкрашенное алыми лучами солнца озерко живой плоти…

– Деды, прадеды рождались на море, а такого вот не видели. У нас говорят, игрища китовые в сто лет один человек только и увидит. Значит, до двух веков никому увидеть не придётся, – прокричал Пряхин, низко наклоняясь к Михаилу, когда они уже подходили к «Невельскому».