Костер в ночи

1930

Рьявол

В. Д.

О рьяный дьявол, черт морской… Дремучий Рьявол, спящий в туче Младой воды, на дне… Ногой, Обутой камнем, и онучей Небрежно скрученной волны Качаешь ты морскую чашу Нечаянно… Ты видишь сны… Волну взъяренну и кричащу С хрипеньем выдыхаешь ты На боль предельной высоты. Несчастный черт, безвестный бог! Стихия стихла в нем, и разом Он синей мукой изнемог, До пены гневался… Чт'o разум, Когда в тоске душа и плоть! И чтобы чрево проколоть, Бог жрал кораллы. Бедный черт! Грозноголосый Рьявол, где ты? Ты пьяно спишь, полуодетый, Не накренишь рукою борт Плавучей дряни… Смело воры Кромсают колесом волну. Ты их не позовешь ко дну, Не вступишь с ними в разговоры Неравные… Пускай враги Плывут спокойно над тобою… Во сне ты чувствуешь круги Воды испуганной, но к бою, Но к штормам с шрамами на дне, Но к буре с пеной на спине — Влеченья нет… Несчастный Рьявол! С какой волной ушла душа? Ты море Черное исплавал, Захлебываясь и спеша, Но волны — все одни и те же. Ты ослабел и стал все реже Метаться. Ты залег на дно. Ни слез, ни гнева — все равно. Но отзовись мне, бог безвестный! Проснись хоть раз, одетый бездной, Безумный бог! И я живу, Темнея от бессильной жажды, Как жаждет пробужденья каждый, Кто заколдован наяву.

1930

Восточный Крым (Отрывок)

…Но я вернусь к твоим просторам, И ты печаль мою рассей, Суровый берег, на котором Бродил усталый Одиссей. Тогда воительницы милость Он верным сердцем призывал, И дева светлая спустилась На голубые глыбы скал. Она отплыть ему велела, Враждебный ветер укротив, И парус он направил смело В послушно-голубой залив. Она стояла здесь, блистая Бессмертьем юной красоты. Кустов испуганная стая Металась у ее пяты. Змеенышем обвивши чресла, Подъяв копье, щитом звеня, Вдруг белым облаком исчезла, Растаяла в сияньи дня… Неукротимы, непрестанны, — Шел, верно, родовой раздор,— Врубались в землю ураганы И там остались до сих пор. В ее расщелинах застыла Тень от побоища богов. Ее таинственная сила Похожа на беззвучный зов… Но мне родней родного — море, Когда мильярдами сердец Дрожит, само с собою споря, Швыряя берегу венец…

1930

Муза

Когда я ошибкой перо окуну, Минуя чернильницу, рядом, в луну, — В ползучее озеро черных ночей, В заросший мечтой соловьиный ручей, — Иные созвучья стремятся с пера, На них изумленный налет серебра, Они словно птицы, мне страшно их брать, Но строки, теснясь, заполняют тетрадь. Встречаю тебя, одичалая ночь, И участь у нас, и начало — точь-в-точь: Мы обе темны для неверящих глаз, Одна и бессмертна отчизна у нас. Я помню, как день тебя превозмогал, Ты помнишь, как я откололась от скал, Ты вечно сбиваешься с млечных дорог, Ты любишь скрываться в расселинах строк. Исчадье мечты, черновик соловья, Читатель единственный, муза моя, Тебя провожу, не поблагодарив, Но с пеной восторга, бегущей от рифм.

1930

Болдинская осень

Что может быть грустней и проще Обобранной ветрами рощи, Исхлестанных дождем осин… Ты оставался здесь один И слушал стонущие скрипы Помешанной столетней липы. Осенний лед, сковавший лужи, Так ослепительно сверкал Зарей вечернею… Бокал — Огонь внутри и лед снаружи — Ты вспомнил… (Он последним был, Соединившим хлад и пыл.) Той рощи нет. Она едва Успела подружиться с тенью, И та училась вдохновенью, — Сгубили рощу на дрова. Для радости чужих дорог Три дерева господь сберег. Их память крепко заросла Корой, дремотой и годами, Но в гулкой глубине дупла Таят, не понимая сами, — Свет глаз твоих, тепло руки И слов неясных ветерки. Несчастные! Какая участь! Но пред тобой не утаю — Завидую, ревную, мучусь… Я отдала бы жизнь мою, Чтоб только слышать под корой Неповторимый голос твой. Летучим шагом Аполлона Подходит вечер. Он вчерне Луну, светящую влюбленно, Уже наметил, — быть луне Под легкой дымкою тумана Печальной, как твоя Татьяна. Дорогой наизусть одной Ты возвращаешься домой. Поля пустынны и туманны, И воздух как дыханье Анны, Но вспыхнул ветер сквозь туман — Бессмертно дерзкий Дон Жуан. В бревенчатой теплыни дома Тебя обволокла истома Усталости… Но вносят свет, Вино, дымящийся обед. Огнем наполнили камин, Прибрали стол, и ты — один. Ты в плотном облаке халата, Но проникает сквозь халат — Тяжелый холод ржавых лат И жар, струящийся от злата… Ты снова грезишь наяву, А надо бы писать в Москву. Но, сколько душу ни двои, — Чт'o письма нежные твои, Прелестные пустые вести, И чт'o — влечение к невесте, И это ль властвует тобой, Твоей душой, твоей судьбой!.. Во влажном серебре стволов Троились отраженья слов, Еще не виданных доныне, И вот в разгневанном камине — Внутри огня — ты видишь их И пламя воплощаешь в стих. С тех пор сто лет прошло. Никто Тебе откликнуться не в силах…

1930

«В угоду гордости моей…»

В угоду гордости моей Отвергнула друзей, Но этих — ветер, ночь, перрон — Не вымарать пером. Они дрожат в сияньи слез, А плачут оттого, Что слышат возгласы колес Из сердца моего. Но током грозной тишины Меня пронзает вдруг, И тело — первый звук струны, А мысль — ответный звук. Я узнаю мой давний мир — Младенчество земли, И ребра, струны диких лир, Звучанье обрели. Певуче движется душа Сплетениями вен, И пульсы плещут не спеша Пленительный рефрен. Во тьме растет неясный гуд, Во тьме растут слова, И лгут они или не лгут, Но я опять жива. И вновь иду с мечтою в рост, В созвучиях по грудь. Заливистая свора звезд Указывает путь.

1931

Из ненаписанной поэмы

Когда из рук моих весло Волною выбило, меня Крутило, мучило, несло Безумие водоогня. Я душу предала волнам, Я сил небесных не звала, Не знаю, как возникли там — Вздымая небо — два крыла. По волнам тени пронеслись, И замер разъяренный хор… Очнулась я. Медузья слизь, Песок да пена… До сих пор Я в жизнь поверить не могу. В моей груди кипела смерть, И вдруг на тихом берегу Я пробудилась, чтоб узреть Черты пленительной земли, Залив, объятый тишиной, Одни гробницы гор вдали Напоминали край иной. Направо — мыс: глубоко врыт В золото-серые пески Священный ящер, будто скрыт От тягостной людской тоски. То — пращур тишины земной, Прищуренных на небо глаз. Он как бы вымолвит: «За мной — Я уведу обратно вас!» Солнцебиенье синих волн, Хоть на мгновение остынь, Чтоб мир был тишиною полн И жил движением пустынь. Долина далее… Такой Я не видала никогда, — Здесь в еле зыблемый покой Переплавляются года, И времени над нею нет, Лишь небо древней синевы Да золотой веселый свет В косматой седине травы…

1931

Медный зритель

Владимиру Васильевичу Готовцеву

Так было столетья: он днем Лишь ветр вдохновения в меди, Лишь царь, устремленный к победе И замерший разом с конем. Бесспорно, он страшен. Но все ж Приблизиться можно и даже В глаза поглядеть. Только дрожь Охватит тебя и докажет, Что гнев этих вечных очей Незримо горит в углубленьях Зрачков. Он не к нам. Он ничей. Но каждый готов на коленях Молить, чтоб его миновал Сей взгляд неподсильный… Над миром Ладонь холодеет… Как мал Под нею огромный. <…> Она ж Державно парит между Богом И нами. Не мир, а мираж Прижала к земле. На отлогом Отроге, на мертвой волне, На каменном громе — возник он С конем. Вдохновеньем вполне Таков, как мечтал его Никон Когда-то… Не страхом погонь, Не силой узды конь копыта Вздымает: им тот же испытан Сокрытый под бронзой огонь. Бесспорно, царь страшен. Но днем Приблизиться можно и даже Судить о коне и о нем, Унизить хвалою… Когда же Осенняя черная ночь Ударит ветрами о струны Дождя — их нельзя превозмочь, Нельзя разорвать, иль буруны Когда закрутят — не пройти. Они не пропустят, живою Стеной нарастут на пути, До неба из дрожи и вою… Никто не узнает, как там Прибоями в темную память Кидается ветер… К губам Надменным лепясь, под стопами Как лесть расстилаясь… И вдруг Царь вздрогнул. Встряхнулся мгновенно От медного сна. Верный друг Восторженно ржет ему. Пена Трепещет… О, тьмища судьбы! Где прежний заржавленный слепок Безудержной бури, борьбы Неравной, лишь вторящий слепо Прообразу грозному?.. Здесь Раскатами первого смеха Встречает очнувшийся эхо Свободы неведомой, весь Внимая тому, кто возник Внезапнее мысли, кто вышел На сцену, вдруг ставшую выше, — Не призрак и не двойник. До стона в костях одинок, И те же тревожные звезды Под ветром бровей… О, как просто Он время и смерть превозмог!

* * *

Царь тронул коня — тот быстрей Мгновенья, земли не касаясь. Лишь пламени песня косая Слетает с копыт и ноздрей… Москва. Не дивясь ничему — Очнувшемуся до того ли? — Сквозь строй фонарей и сквозь тьму Он мчится, хмелея от воли. Вот площадь. Светла и пуста. Коня он оставил у входа, А там — тишина, темнота И ветром широким — свобода. О, время дымящихся плах! Не надо о горестном, мимо! Он лестницей всходит незримо, Пугая себя в зеркалах… Прошел меж рядов (а глазам От слез все мерещилось в дрожи…), Садится… И вот — он сам, Такой, как тогда, но дороже, Нужней… Вдохновеньем того, Просвистанным бурей покоем Колышется зал… Торжество Дерзанья безмерного, в коем Трусливым не видно ни зги. У медного ж зрителя ноги Дрожат, отражая шаги — Свои же… Растущей тревоги Удары, проникнув сквозь медь, Протяжно гудят пустотою. Стремительной судоргой тою Свело ему голову… Зреть Себя, слышать голос родной Нутром неподвижной гортани — Нет сил больше… Клокот рыданий Вздымается темной волной. Как хочет мучительно он Уйти навсегда из металла. Не может! И гибельный сон По телу потек, лишь не стало Той жизни бушующей с ним, Лишь сдвинулся занавес… Вместе С толпою, неслышим, незрим, Он вышел на площадь. Возмездье За вечность! И вот он опять Вернулся на медную муку — Державную трудную руку Над миром чужим простирать.

1931

«Мне вспоминается Бахчисарай…»

Мне вспоминается Бахчисарай… На синем море — полумесяц Крыма. И Карадаг… Самозабвенный край, В котором все, как молодость, любимо. Долины сребролунная полынь, Неостывающее бурногорье, Медлительная тишина пустынь Завершены глухим аккордом моря. И только ветер здесь неукротим: Повсюду рыщет да чего-то ищет… Лишь море может сговориться с ним На языке глубоковерстой тьмищи. Здесь очевиднее и свет и мрак И то, что спор их вечный не напрасен. Расколотый на скалы Карадаг Все так же неразгаданно прекрасен…

Карадаг (Поэма)

Сюда, рыдая, он сбежал С обрыва. На нетленном теле Багровой кровью пламенели Ожоги разъяренных жал Опалы божьей. Даже море Сужалось в ужасе пред ним И зябло, отразясь во взоре Зрачков огромных. Недвижим Стоял он. Тягостные крылья Не слушались, и он поник На камни и в тоске бессилья Оцепенел, но в тот же миг Воспрянул он и заломил Свои израненные руки, И вырвал крылья, и без сил На камни рухнул вновь… Сквозь муки Два пламени взметнулись врозь Взамен двух крыльев и впервые Земли коснулись… Словно лось, Огонь с трудом ворочал выей, Качая красные рога. Они, багровы и ветвисты, Росли, вытягиваясь в свисты, Нерадостные для врага. Изгнанник встал и посмотрел На всплески пламени, на племя Огней. Не по-земному смел Был взгляд его. В тяжелом шлеме Златых волос его глава Являла новое светило. Он прыгнул в пламя, — это было Жестоким жестом торжества. Огонь, кормивший корни крыл, На волю выпущен отныне, — Затем, чтоб навсегда сокрыл Тирана райского, в гордыне Тучноскучающего. Месть Отрадней жизни для изгоя. Качаясь в пламени, он весь Был полон музыкой покоя Иль вдохновением: он — Бог, Он — гибнет, но и ТОТ ведь тоже! — Ты будешь уничтожен, Боже, Презренный райский лежебок, Творец раскаявшийся!.. — Так Кричал он, облаченный в пламя, Как в плащ дымящийся. Но враг Не отвечал. Огонь волнами Валил к луне, огонь простер Последний взлет, и вдруг разжалась Твердь, и разгневанный костер Ворвался внутрь… — Какую малость Я отдал, чтоб изъять тебя, — Вопило пламя. — Как просторно Жить, униженье истребя!.. — Но вспыхнул блеск зарницы черной Из пустоты, и пламя вдруг Окаменело, а кричащий — Без головы, без ног, без рук — Обрубком вырвался из чащи Рыданий каменных, и ветр Вознес его на горб вершины, И там он врос в гранит… Из недр К нему вздымаются руины Пожарища, к нему толпой Стремятся каменные копья И в реве замерший прибой — Окаменевшее подобье Былого пламени… Кругом, Как яростные изуверы, Ощерившиеся пещеры, Не дрогнув, принимают гром. Костер, что здесь торжествовал, Застыл на вечное увечье, Здесь камни и обломки скал — Подобие нечеловечьей Могучей гибели… Лишь мох Краями хладного обвала Струится, словно жаркий вздох Души, что здесь отбушевала.

31 августа 1931

Тешково

«Чем же бедно моё бытиё?..»

Чем же бедно моё бытиё? У меня есть еда и питьё, Пара крепких, обветренных рук, Пара легких выносливых ног, И печаль разделяющий друг, И весельем объемлющий Бог. Чем же бедно моё бытиё? У меня есть еда и питьё, Пара в детстве раздавленных рук, Пара смертью обрубленных ног, Да один — за могилою — друг, Да туман, где был некогда Бог.