Косточка с вишней
Шрифт:
Глава пятнадцатая
– Это погода плачет, не хочет, чтобы я уезжал из этих мест, – деловито проговорил я.
Мы сидели с Женькой за столом и уминали овощной салат, заправленный оливковым маслом. За окном по-прежнему дождь лил стеной. Он не моросил, просто обрушился на нас, как ушат. Свет мы по-прежнему не выключали. В доме было светло, сухо и уютно.
– Какой-то циклон к нам опять прицепился! – поморщилась Женька, – Холодрыга начнется.
– Разве это холодрыга? – засмеялся я, – Ты просто не была зимой у нас в городе…
– Вообще тут как таковой зимы никогда не было, – пожала плечами Женя, – На моем веку! Поэтому я, правда,
Я сидел, задумавшись: каково это не ощущать полноценную смену всех времен года?
– В холодной зиме есть своя прелесть, – наконец, проговорил я.
– Это какая же? – заинтересованно взглянула на меня Женя.
– Например, ты не представляешь, как прекрасно морозным днем пахнет ельник.
Женя даже жевать перестала.
– Мы в начальной школе проходили произведения Пришвина, вот ты сейчас очень похоже изъясняешься.
– Спасибо, мне это льстит! – простодушно ответил я.
Я заметил стопку тетрадей на столе, на одну из которых была приклеена яркая наклейка: «Не влезать! Убьет! Личные записи Евгении В.».
– Ты ведешь дневник? – кивнул я таинственный блокнот.
– Выписываю немного, то, что берет за душу, – нехотя призналась Женя, – А потом, бывает, заучиваю. Хорошо память тренирует.
– И что из последнего ты записала?
– «Лиличку!».
– Ну-у, – протянул я, – Думал, ты меня удивишь чем-то новеньким! А «Лиличка!» – это классика, это стихотворение все знают. По-моему, оно даже есть в школьной программе.
Женька уверенно схватила тетрадь и начала ее листать, а затем протянула мне.
– Давно Маяковского читал?
– Ну, вот в школе и читал, – ответил я.
– А теперь, – сказала серьезно Женька, – Перечитай заново. Внимательно, строчку за строчкой. Чтобы дух захватило.
Я притянул к себе раскрытую тетрадь. У Женьки был красивый каллиграфический почерк.
Вместо письма
Дым табачный воздух выел.
Комната –
глава в крученыховском аде.
Вспомни –
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще –
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя –
тяжкая гиря ведь –
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят –
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,