Костры партизанские. Книга 2

Больше всего тревожило доносчиков то, что кое-кто из местных сразу же отправился на поиски лагеря того отряда. А еще сколько тайно мечтают об этом же?

Однажды, придя домой поздней ночью, Василий Иванович сказал:

— Поверь, чует мое сердце, что вот-вот сработает эта фашистская ловушка!

Зло сказал. И опустился на табуретку, стоявшую в кухне. Даже сапог не снял, ни рук, ни лица не сполоснул. Никогда еще Нюська не видела его таким злым и растерянным. И не стала утешать или взбадривать: считала, что даже самыми правильными словами ему сейчас не поможешь. Она тоже села на табуретку и тоже молчала, давая ему возможность собраться с мыслями, овладеть своими нервами. Потом, когда он стал снимать сапоги, помогла ему. Молча сопроводила и до умывальника, где он плескался долго и с ожесточением.

Лишь поев и выкурив цигарку, он рассказал ей всю правду и о своем разговоре с Зигелем, и о доносах, поступивших за последние дни.

— Понимаешь или нет, какая провокация задумана? Той пальбой в ночь они воинскую славу Черному добыли, а сейчас ему же дают еще возможность и собрать вокруг себя людей, к партизанству готовых. Чтобы потом, в подходящий момент, прихлопнуть их безжалостно!

— Может, мне сходить куда-то надо? — только и спросила Нюська.

В ответ Василий Иванович так глянул на нее, что она сразу поняла: оттого он и зол, что некому сообщить о том, что узнал, что он ищет и не может найти способа помешать фашистам свершить еще одно большое зло.

— Вообще, Нюся, будь осторожна. И в разговорах, и в знакомствах, и с отлучками из дома. Есть сволочи, эти за каждым моим шагом следят. Почему бы им не попытаться и через тебя меня запятнать?

Сказанное Василием Ивановичем для нее новостью почти не было: обостренным чутьем любящей женщины она давно схватила и повышенный интерес к себе со стороны некоторых, и то, что, стоило ей выйти из дома, обязательно где-то поблизости оказывался один из тех, кто служил в полиции или был прочно с ней связан. Даже поняла, что жаловаться на это Василию Ивановичу — только ему волнений добавлять: те подлецы, глазом не моргнув, или отопрутся, или нагло заявят, что ее же оберегали.

А то, что он сегодня впервые ее Нюсей назвал, так окрыляло, было такой наградой за все ее мытарства, что теперь за Василия Ивановича она и вовсе на любые муки пошла бы. Но и об этом даже словом не обмолвилась. Просто она еще какое-то время посидела за столом, потом на несколько минут исчезла из горницы и сказала, вернувшись:

— Ложились бы вы, на вас и так лица нет. Постель расправлена…

Как и предполагал Василий Иванович, настал момент — фон Зигель захлопнул ловушку. Случилось это в последней декаде сентября, в те самые дни, когда сводки фашистского командования были полны восторженных воплей по поводу того, что солдаты вермахта уже почти полностью овладели крепостью на Волге — Сталинградом. Операция, задуманная фон Зигелем, началась с того, что ночью по тревоге были подняты солдаты местного гарнизона и все полицаи. Потом, пересчитав и проверив поименно, им приказали занять места в грузовиках, которые урчали моторами на дороге, и всю ночь везли куда-то, петляя среди болот и лесов.

Перед самым восходом солнца, когда над болотами начал клубиться туман, машины остановились, и все, подчиняясь приказу, пошли дальше, пошли за молчаливым проводником. Километров восемь или десять брели лесом по бездорожью и вдруг увидели цепь солдат того самого специального батальона, который прибыл в район по просьбе фон Зигеля; сзади этой цепи отдельными кучками держались полицаи, как подумал Василий Иванович, почти со всего района. Полицаям было строго-настрого приказано: идти сзади солдат вермахта и без промедления уничтожать любого человека, который обнаружится между солдатами и ими, полицаями.

Прошло еще несколько минут — без единого выстрела тронулась вперед цепь фашистов, вроде бы даже без команды тронулась. Пошла дружно, готовая открыть огонь в любую секунду.

Взошедшее солнце с радостной улыбкой смотрело на землю, своими лучами нежно касаясь каждого листочка, каждой травиночки.

Птицы, озабоченно щебеча, уже сбивались в стаи, выбирали вожаков и придирчиво экзаменовали молодняк: хотели точно знать, что у них крепкие крылья, способные выдержать долгий перелет в чужие, но такие теплые края.

На болотных кочках истекала жизненными соками голубица; почти под каждым деревом торчал гриб — красивый да такой ядреный, что невольно думалось: обязательно заскрипит, как репа, едва его ножом коснешься.

Сама жизнь струилась на людей с прозрачно-голубого неба, источалась деревьями и землей; о ней щебетали птицы и нежно шелестели листья берез, еще не тронутые желтизной.

Автоматные и пулеметные очереди — бесконечные и невероятно громкие — вдруг и противоестественно ворвались в этот прекрасный мир и безжалостно сокрушили его.

Пока солдаты специального батальона вели яростный прицельный автоматный и пулеметный огонь, полицаи стояли неподвижно, многие из них даже припали к земле или спрятались за деревья, ожидая, что вот-вот в ответ ударят другие автоматы и пулеметы.

Но время шло, а ответной стрельбы все не было. Даже одиночного выстрела в ответ не прозвучало.

Василий Иванович подумал, что — слава богу! — в сети, раскинутые фон Зигелем, никто не попался, что эта пальба — обычная в таких случаях проческа леса, своеобразное предупреждение всем, кто скрывается в нем: дескать, замрите и носа из чащобы не смейте высунуть, у нас силища!

Стрельба оборвалась внезапно. Сразу же над лесом, хотя в нем скопилось так много людей, нависла тишина, от которой в ушах зародился легкий звон.

Выждав немного, солдаты специального батальона сломали цепь и теперь уже небольшими группами — по два или три человека — пошли дальше, переговариваясь, зубоскаля или неспешно закуривая. За ними, позабыв о недавних страхах, потянулись полицаи, раздираемые любопытством. Исключительно по долгу службы пошел за ними и Василий Иванович.

Большая поляна была залита солнцем. Оно, казалось, недоуменно заглядывало в шалаши, жавшиеся к деревьям, смотрело на детское платьице, недавно выстиранное, и на людей в гражданской одежде — молодых парней, но больше — женщин, стариков и малых детей, — которые лежали и в шалашах, и на росной траве.

Василий Иванович почувствовал, что еще мгновение — и он взорвется истерикой или другую глупость невольно совершит. Чтобы этого избежать, вернулся в лес, остановился у здоровенной ели, повидавшей за свой век бог весть что. Он смотрел на ее могучие корни, выступающие из земли, и думал о том, что сейчас он, Василий Иванович, и вовсе обязан жить как можно дольше. Чтобы успеть сполна рассчитаться с фашистами за все, все…

Когда возвращались к машинам, Василий Иванович заметил, что у многих полицаев появились узелочки и даже узлы. Понял, что эти мерзавцы ограбили убитых. Иное платье, может быть, содрали с еще не остывшего тела.

И еще услышал, как какой-то простоватого вида полицай сетовал на то, что ни самого Черного, ни его солдат ущучить не удалось: надо же было так случиться, чтобы именно в эту ночь все они ушли из лагеря!

Другие, похоже, не разделяли мнения этого простака. Или понимали, почему так случилось? Хотя скорее всего радовались тому, что добыча была взята так дешево: окажись Черный в лагере — еще неизвестно, чья жизнь оборвалась бы раньше, твоя или его.

Единственный, кто сейчас откровенно радовался, был фон Зигель. Настолько радовался, что оказался бессилен спрятать свои чувства под маской непробиваемой холодности.