Кот и крысы

* * *

В плотный мир, сотканный горячкой в Сашином воображении, стали просачиваться снаружи какие-то непонятные сомнения. Еще действовала логика, по которой Никодимка был одновременно профессором Поповым и показывал из окна звезды через конструкцию из черной архаровской шкатулки и каретного дышла. Но она уже вся пошла трещинами. Саша попытался объяснить Никодимке, что он неправ и так не делается. Опять же - Устин, рассуждающий о французской трагедии и сам же играющий куски из нее, но не по-французски, а на неизвестном языке с отдельными немецкими словами, имеющими смысл только в момент произнесения - а потом улетающими в небытие. Устин стал вести себя странно - он появлялся, исчезал, опять появлялся, и вдруг Саша понял - он же несет нелепицу! Такая нелепица может только привидеться во сне, а значит, надо собраться с духом и открыть глаза!

Саша открыл глаза и обнаружил себя в просторном помещении. Справа и слева стояли ряды кроватей. На кроватях лежали люди - иной храпел, иной хрипел, иной бормотал. Саша приподнялся на локте, увидел окно. За окном был закат.

Первая мысль обозначилась в полном накале ужаса: чума! Опять! Вернулась!

Вторая была ненамного лучше: вот и смерть наступает… зачумленные частенько перед смертью в сознание приходят…

– Лежи, голубочек, - сказал, подойдя, безбородый старик в белой рубахе.
– Лежи. Вот я тебе морсу попить дам. Жар спадает потихоньку… лежи, лежи…

– Где это я?
– спросил Саша.
– В каком бараке?

– С чего ты взял? Ты в Павловской больнице.

Саша задумался. Потянул носом. Вонючими курениями не пахло.

– Я что, сам сюда пришел?
– неуверенно спросил он.

– Добрые люди привели. Тебя утром где-то за Серпуховской заставой подобрали. Был в жару, нес околесицу. Сидел в одних подштанниках и бормотал. Сказывали, по-французски. Тут мы тебя переодели, уложили… Как тебя звать-то?

– Письмо!
– вдруг не своим голосом закричал Саша.
– Где письмо?!

– Какое письмо, голубочек?

– У меня с собой письмо было, вот тут, - он показал на грудь, пальцы коснулись грубого холста казенной сорочки.
– Где оно?

– А тебе не мерещится?

– Нет, не мерещится, позови доктора скорее!

Саша вспомнил, как в чумном бараке сжигали вещи больных, и до смерти перепугался. Он требовал доктора все громче и громче, сколько хватало силенок, и старый служитель в конце концов пошел за ним - чтобы беспокойный голубочек не переполошил всю больницу.

Вошел молодой человек с суровым лицом - видать, привыкший распоряжаться. Был он в рубахе с засученными рукавами и в камзоле, подпоясан большим кожаным фартуком, на фартуке - кровь.

Внешность у доктора была приметная - смертельно бледен, с очень светлыми чуть желтоватыми волосами, жесткими и вьющимися - это было заметно даже когда они убраны и стянуты сзади черной лентой.

– Ну, что тут за безобразия?
– спросил он.

Саша вгляделся.

– Василий Андреевич, это вы?

– Кто таков?

– Коробов я, в чуму у вас больничным служителем был!

– Сашка?
– даже обрадовался Вережников.

– Сашка!
– радостно воскликнул Саша.
– Василий Андреевич, мне домой надо, велите меня отвезти, я заплачу!

– Лежи, вертопрах, тебе подыматься вредно. Кабы я знал, что это ты тут про псалмы и тележные колеса проповедуешь, отдельно бы велел положить. Так в каждую рожу вглядываться не станешь, с тобой-то все было ясно, горячка, а у меня там двое больных - загляденье!

– Вы меня не узнали?

– Прости, брат, не до тебя было. Ну, привели страдальца, бредит от горячки, что же мне, тебя разглядывать, что ли? Велел на свободную койку уложить - а чем выпаивать, служители без меня знают. Ты больной заурядный, а мне любопытно с незаурядным повозиться.

– Василий Андреевич, где мои вещи?

– Где его вещи, дядя Никанор?

– Так в одной сорочке и подштанниках привели!

– Господи, - прошептал Саша, - неужто меня раздели?… Письмо пропало…

– Что за письмо?

– За пазухой нес, очень важное! Я в другой рубахе был, пусть поглядят! Скорее, ради Христа! Письмо нужно было доставить срочно!

– Да уж некуда тебе торопиться, - утешил Василий Андреевич.
– Все, что могло случиться плохого оттого, что письмо не поспело, уже случилось.

– Почему?

– Потому что ты тут у меня уже… - доктор нагнулся и прочитал, что написано на табличке в изножии постели.
– Ты тут, брат, уже вторую неделю прохлаждаешься. И задал нам хлопот. Сам же знаешь, что слабого здоровья, а где-то по ночам шастаешь в одних подштанниках, а нам потом - жар тебе сбивать…

– Вторую неделю… - растерянно повторил Саша и заплакал.

Он плакал не от своей слабости и не потому, что рисковал потерять хорошее место. Ему было безумно стыдно - сперва позволил увлечь себя неизвестно куда, потом тоже вел себя не лучше перепуганного дитяти и, наконец, письмо, адресованное Архарову, утратил… теперь ему и на глаза не появляйся…

– Дядя Никанор, а что, может, и не вытряхнули того письма?
– спросил Василий Андреевич.
– Поди глянь у кастеляна в чуланчике. Может, так и лежит на полке, в рубаху завернутое?

Отродясь еще так пылко не молил Саша Господа! В чуму, когда свалился и не чаял выжить, - и то, кажется, молитва получалась менее горяча.

Дядя Никанор пропадал примерно полгода. От минуты, когда он появился в дверях палаты, и до мига, когда встал у изголовья, прошло тоже недели две.

– Твое счастье, голубочек, - держи свою рубаху, и с письмом вместе!

– Я должен отвезти его Архарову, сам, - сказал Саша.
– Найдите мне извозчика, это очень важно. Заверните меня во что-нибудь, усадите, у меня важные сведения. Я должен ехать.

– Ну, коли Архарову… Ладно, - несколько подумав и, очевидно, вспомнив, как обер-полицмейстер ломился в чумной барак, сказал Василий Андреевич.
– Дядя Никанор, займись.

Извозчика нашли не сразу - и час поздний, и место для извозчиков неприбыльное. За это время Сашу заставили съесть хоть миску настоящего больничного габерсупа, в котором овес был разварен до состояния малоприятной слизи.

Двое служителей вынесли его, завернутого вместе с письмом в казенное одеяло, и не столько усадили, сколько уложили в неопрятную карету.